КАК Я ХОДИЛ В ДЕПУТАТЫ(автобиографическая лирико-драматическая повесть с элементами ужаса)
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ - ПАТЕТИЧЕСКАЯ
В апреле 2004 года я услышал от знакомых, а затем прочитал в газетах о том, что скоро в Иркутске состоятся выборы депутатов Городской Думы. Поделили полумиллионный город на тридцать пять округов, образовали окружные избирательные комиссии и назначили день голосования: 27 июня. Я когда узнал об этом, сильно воодушевился. Подумал: чёрт меня возьми, до чего же это здорово – быть депутатом! Стать защитником людей! Принимать судьбоносные законы. Решать неразрешимые проблемы. Расшивать узкие места. Латать бездонные дыры. Защищать сирых и убогих. Окорачивать сильных мира. Бороться с криминалом. Объявить войну наркотикам. Возводить доступное жильё. Заботиться о ветеранах. Ремонтировать дороги и подъезды. Строить новый мост. Заботиться о подрастающем поколении. Принимать справедливый бюджет. Назначать мэра. Воздавать всем по заслугам и добиться лучшей жизни для многострадального нашего народа, всеми обманутого, обобранного, спившегося, опустившего руки и не верящего уже ни во что. Я им покажу, что такое настоящий депутат! Узнают, что значит человек с совестью. Запомнят писателя Лаптева, пожертвовавшего своим талантом и призванием и бросившегося, засучив рукава, на разбор авгиевых конюшен, этих катакомб из грязи, лжи и нигилизма, направившего жар своей души на «вековую громаду льдов», заморозившую возвышенные мысли и стремления целого поколения «россиян». И потом, шевельнулась мыслишка: ведь им недурно платят (депутатам, то есть). Нет, это конечно не играло решающей роли, но господи боже мой: почему бы мне не стать заместителем председателя Городской Думы? Должность освобождённая, хорошо оплачиваемая, с не слишком крутыми обязанностями, зато с большими возможностями, с козырными тузами и бронебойными пулями. Против такой должности ни один бюрократ не устоит. Ни одна тварь не пикнет! А знали бы вы, сколько тварей в Иркутске развелось! Ой-ёй-ёй, сколько тварей! Просто продыху нет от них. Нет никакого житья. Я им покажу. Я им покажу кузькину мать, устрою козью морду! В бараний рог согну. Разгоню весь этот бардак!.. (И всё в таком духе).Костюм с галстуком у меня уже есть, новые ботинки куплю с первой же получки. За чем же дело? Дело было за небольшим – нужно было избраться. Округа нарезали небольшие – в среднем, по двенадцать тысяч избирателей в каждом. В соответствии с недавно принятым законом о местном самоуправлении, в Иркутске должно было быть избрано тридцать пять депутатов. Что немаловажно, выборы будут признанными при любой явке избирателей. Хоть три человека придёт голосовать – выборы состоятся! Это настраивало на оптимистичный лад. Да просто окрыляло! Фьюить – и ты уже в Гордуме. Проснулся двадцать восьмого июня – здрасьте пожалуйста – появился новоиспечённый депутат. За нового депутата проголосовало 66% избирателей, то есть двое из троих явившихся на выборы. Вот он — свеженький, умненький, славненький. Не то что эти ренегаты. Развалили городское хозяйство и радуются. Чем больше я об этом думал, тем проще казалось дело. Теоретизировать и мечтать я ещё в детстве научился; я ещё тот теоретик! Меня хлебом не корми – только дай пофантазировать. На деле же вышло вот что. Пятого мая, в среду, я приехал в окружную избирательную комиссию. Комиссия располагалась в средней школе, в обычном классе. Сидели за партами несколько женщин, славных таких, с улыбками на просветлённых лицах. Я с ними поздоровался, конечно, а потом говорю: хочу, дескать, счастья попытать. А они:— В каком смысле?Объясняю (неожиданно смутившись):— Да это самое, в депутаты я иду. То есть баллотируюсь. В городскую Думу, значит. Вы, не против? — Сказал и самому страшно стало. А ну как закричат на меня, как ногами затопают. «Подите вон. Вон отсюдова! Чтоб духу вашего тут не было! Ишь, какой наглец нашёлся!..» Сам не знаю, почему мне это померещилось. Жутко мне стало. Стою, потупился, руки вытянул по швам. Ожидаю решения своей судьбы. А женщины, они ничего, продолжают улыбаться. Не сильно-то и удивились. Оглядели меня с ног до головы, потом спрашивают:— Вы от партии или самовыдвиженец?— Выдвиженец я. То есть, самостоятельный! Никому ещё не кланялся. Я, знаете ли, в партиях не состою. Хотел было вступить, потом подумал: зачем мне это надо? Ведь я писатель. А писателю, сами знаете, дороже всего свобода. А ведь если вступишь в партию, то о какой свободе можно говорить? Посудите сами, у нас сегодня на политической арене…Но тут меня остановили – и правильно сделали. А то неизвестно, до чего бы я договорился. Я давно заметил за собой эту особенность: как понесёт меня – не остановишь. Начинаю тяжело, зато уж потом — просто соловьём заливаюсь. Такого наслушаешься, что уши повянут и свернутся в трубочку. Сам не знаю, откуда это у меня? Я ведь в детстве страшно стеснительный был. Уговорить меня выступить перед какой угодно аудиторией было немыслимое дело. Помню, в девятом классе меня попросили выступить с политинформацией в параллельном классе…— А вы по какому округу будете выдвигаться?— Чего-чего?— Ну в каком районе вы хотите стать депутатом?— Так ясное дело – на Синюшиной горе, я там работал на заводе радиоприёмников, двенадцать лет отпахал, честь по чести. Кандидатскую написал без отрыва от производства. В футбол играл за заводскую команду. Даже повесть об этом написал. Да меня там каждая собака знает. Вы что, не верите?— Да верим мы! Верим, — замахали руками. — Только имейте в виду!— Что такое?— Синюшина гора разбита на два округа.— То есть как?— Да вот так. Бульвар Рябикова и всё, что ниже – округ номер двадцать пять. А Маршала Конева и то, что поблизости – округ двадцать четыре. Вам какой номер предпочтительнее?— Да мне, собственно, всё равно. Мне оба нравятся… А это самое, в котором округе кандидатов меньше? — В двадцать пятом один завёлся. А в двадцать четвёртом – двое пока. — Так-так… Что ж, записывайте в двадцать пятый. Так и быть.— Сказал я и утвердительно махнул рукой.— То есть как это – записывайте? — воскликнули хором женщины. — А подписи кто будет собирать?— Какие ещё подписи?— Как – какие? Вы должны собрать сто пятьдесят подписей жителей округа, поддерживающих ваше выдвижение кандидатом в депутаты. Нужно написать заявление, собрать документы и зарегистрироваться. Вы что, закон о выборах не читали? Там ясно сказано.Закон о выборах я не читал. Даже и не знал, что есть такой закон. Но признаваться было неудобно. Я и промолчал. Сделал вид, что задумался. Стали смутно вспоминаться некие подписные листы, что в прошлые годы совали мне в доме литераторов – этакая таблица с фамилиями, паспортными данными, адресами и подписями. Вот же зараза – этого мне только не хватало!— А без подписей нельзя? — на всякий случай поинтересовался я.— Но ведь вы же самовыдвиженец?— Ну да.— Беспартийный?— Вроде того. — Ну так и идите за своими подписями. Купите себе закон и изучайте его. Всё тогда узнаете. Так вот мы тогда, пятого мая, поговорили в окружной избирательной комиссии, в семьдесят первой школе на улице Маяковского славного города Иркутска. В эту школу, кстати сказать, году, примерно, в семьдесят седьмом я ходил на школьную дискотеку (я там жил неподалёку). Приняли мы на грудь с товарищами по пол-литра сорокоградусной и попёрлись, стало быть, за впечатлениями. Была на мне рубашка навыпуск в крупную клетку, брюки, само собой, были, и ботинки на ногах – всё честь по чести; на голове причёска – слегка взлохмаченная, но не безумная. Мне потом рассказывали, что я бродил промеж танцующих с остановившимся взглядом и подолгу ловил окружающих людей в фокус, будто не признавал, будто искал кого-то. Но кого я мог там искать? Не было у меня в семьдесят первой школе знакомых. Так и увели меня приятели от греха подальше, пока не накостыляли местные товарищи. И вот теперь, двадцать семь лет спустя случилось второе, образно говоря, пришествие. И снова – без особого успеха. Не понравился я членам комиссии. Не произвёл впечатления. Никто меня за смелость не похвалил, чаю не предложил и на подвиг служения не воодушевил. Мог бы я тогда задуматься и сделать вполне определённые выводы. Я ведь знаю за собой эту особенность – если сразу дело не пошло – можно ставить на этом деле крест. Забурился в непроходимую топь – ищи обходные пути, не морочь голову себе и людям. А я заупрямился. Вместо, чтобы сразу отказаться от бесплодной затеи, поехал прямиком в книжный магазин искать пресловутый закон о выборах. Эх, судьба-злодейка. Куда ж несёшься ты? Дай ответ? Не даёт ответа. Только звенит что-то там в ушах, да свистит разорванный на куски воздух, захватывает от ужаса дух и открывается на нервной почве язва желудка. Нет, чтобы жить спокойно, ходить на службу, писать по вечерам повести и рассказы, играть с детьми, смотреть телевизор, пить свежезаваренный чай с молоком и тихо стариться – нет же, неймётся всё! Тянет тебя, дурака, на подвиги. А кому эти подвиги нужны? Никому не нужны. И сам ты никому не нужен. Да и кто кому нужен в этом странном мире? Никто никому в этом мире не нужен (исключая детей и их родителей (что тоже случается не всегда), а так же преданных друг другу супругов (это просто редкость) и кровных родственников (редкость ещё большая)). Закон о выборах я, таки, нашёл. Купил за сто рублей в типографии – и это была первая жертва с моей стороны, и жертва весьма ощутимая. Жили мы с семьёй (и живём по сию пору) разве что не впроголодь. Доходы мои, в расчёте на каждого члена семьи, ниже официально установленного прожиточного минимума! Того самого прожиточного минимума, который и так многократно занижен нашими крючкотворами. В такой ситуации я находился не день и не месяц – а несколько лет! Сто рублей для меня – большие деньги. Это килограмм мяса. Это три кило фруктов для моих детей. Это пять пакетов молока. Это масло. Это хлеб. Это – деньги, отнятые у семьи – в прямом смысле этого жестокого слова. А избирательная кампания, если уж про деньги говорить, оценивалась в кругленькую сумму. Чтобы раскрутить никому неизвестного кандидата, нужно было (кроме соответствующих личных качеств и личного рвения) от миллиона до трёх миллионов рублей – на рекламу, на всяческие сувениры, на подкуп (явный и неявный), на оплату агитаторов и помощников и так, по мелочи. На что я рассчитывал со своими семью тысячами месячной зарплаты – понять невозможно. Но я смело ринулся в бой, полагаясь больше на авось, чем на здравый смысл. Со здравым смыслом у меня всегда было туго. Первым делом я нашёл в «Законе о выборах» форму подписного листа и попросил свою сотрудницу в Доме литераторов набрать эту форму на компьютере и распечатать десять экземпляров. Сотрудница набрала – это стоило мне ещё пятидесяти рублей. Затем я сел за свой рабочий стол и, подперев голову руками, стал думать: кто бы, к примеру, мог поставить за моё выдвижение свою драгоценную подпись? Полторы сотни подписей нужно было собрать к семнадцатому мая. А кроме этого нужно было взять справку о доходах за 2003 год, заполнить декларацию об имуществе, написать заявление о твёрдом намерении стать депутатом, сделать копии паспорта, диплома об окончании ВУЗа, диплома кандидата технических наук, удостоверения члена комиссии по помилованию, нужно было написать биографическую справку о себе и приложить две фотографии – мелкую чёрно-белую и крупную цветную. А у меня, между прочим, и своих дел было невпроворот. На восемнадцатое мая планировалось годовое собрание в писательской организации (где я был основным докладчиком), а двадцать второго мая я должен был улететь в город Орёл на двенадцатый съезд писателей России. Нужно было писать выступление для съезда, оформлять командировочное удостоверение, покупать билеты, ну и, само собой, морально ко всему этому готовиться. А тут ещё майские праздники, тренировки по айкидо трижды в неделю; предвыборную программу изволь подготовить – такую, чтобы всем сразу стало ясно, за кого им нужно голосовать без всякого сомнения. Тогда я, помню, принял принципиальное решение, а именно: если подписи мне не соберут, участвовать в выборах я не буду. В самом деле – не буду же я ходить по квартирам и упрашивать незнакомых людей поставить за меня свою подпись! Этого мне ещё не хватало. Да у меня язык не повернётся сказать такое. Таскаться по чужим подъездам, переминаться с ноги на ногу возле дверного глазка, в то время, когда тебя с опаской разглядывают недружелюбные хозяева, сжимая в руках подручные средства… Я сделал несколько звонков своим знакомым, проживающим на этой самой Синюшиной горе – знакомым по радиозаводу, на котором я проработал много лет и о котором написал обширнейшую повесть с интригующим названием «Чёртова дюжина». Радиозавод давно уж рассыпался, знакомые состарились, некоторые так и вовсе умерли, но всё же, кое-кто меня ещё помнил. И эти бывшие мои коллеги, услышав мой голос, несказанно обрадовались. — Сколько тебе надо подписей? — спросил меня бодрым голосом Виталий Николаевич Меркульев, бывший мой начальник, хороший и душевный человек.— Сто пятьдесят, — сказал я нерешительно.— Хо! Неси сюда листы. Мы тебе сотню мигом соберём!Я вытер рукавом вспотевший лоб. Ну и ну! Этак и в самом деле изберут в депутаты.Другая знакомая взяла семь подписных листов (в каждом листе умещалось по восемнадцать подписей), третья – один лист, да четвёртая – один, да пятый и шестые – тоже по одному листу. Всего получалось около трёхсот потенциальных подписей, то есть две нормы. Таким образом, с первой задачей я благополучно справился. Уже через неделю, двенадцатого мая, на руках у меня было полтора десятка листов, заполненных вдоль и поперёк фамилиями и адресами неизвестных, но уже дорогих мне людей. Я дрожащими руками подносил листы близко к глазам и читал, читал эти фамилии, и так мне было хорошо, так радостно, словно я уже стал депутатом, словно меня уже облекли доверием эти замечательные люди, за которых я готов был немедленно пожертвовать половину моего состояния и капельку здоровья.С этими листами, с драгоценными подписями, я во второй раз приехал в окружную избирательную комиссию. А там меня огорошили: все собранные подписи недействительны!— Это почему ещё?— Да потому, что вы должны были сначала открыть специальный избирательный счёт, положить на него деньги, потом снять деньги и оплатить изготовление подписных листов и сбор подписей. Как же вы собирали подписи, когда у вас ещё не открыт избирательный счёт?Я обалдел от таких речей. Говорю им:— Да какая вам разница? Я сам изготовил эти драные листы. Бесплатно! И самолично собрал подписи. Устраивает вас это?— Не устраивает.— Почему?— Да потому, что вы не имели права собирать подписи, пока не открыли избирательный счёт! Мы же вам говорили в прошлый раз.— Но если я всё делал бесплатно – зачем мне открывать счёт? Впрочем, извольте, я его завтра же открою. В дальнейшем буду пользоваться избирательным счётом. Хорошо?— Нет, нехорошо.— Да почему нехорошо-то?— Не положено. Читайте закон о выборах. Сначала нужно было открыть счёт, потом – собирать подписи. Таков порядок. Не мы придумали. Вас не зарегистрируют с вашими подписями. — Кто не зарегистрирует?— Мы не зарегистрируем. Вы посмотрите на даты подписей!Я посмотрел. Даты как даты. Седьмого мая. Восьмого мая. Десятого, одиннадцатого…— Даты, указанные в подписных листах, должны быть позднее даты открытия избирательного счёта. Счёт вы до сих пор не открыли. Откроете счёт – пожалуйста, собирайте подписи. Я понял, что спорить бесполезно. До семнадцатого мая оставалось пять дней. Обидно, конечно. Но ещё обиднее было отступить. Всё ж таки, триста человек подписались за меня. Они ведь не виноваты, что я такой обормот.— Ну хорошо, — молвил я, переведя дух, — открывайте счёт.— Что значит, открывайте? Вы сами поедете и откроете, — ответили с непонятной мне обидой.— А куда ехать?— Вы заявление о регистрации вас кандидатом написали?— Нет.— Декларацию об имуществе заполнили? Справку с места работы привезли? Справку о зарплате? Копию паспорта и дипломов…Женщина ещё что-то там бубнила, но у меня вдруг помутилось в глазах, в голове зашумело, всё закружилось, и я едва не упал в обморок. Побледнел весь, посинел, зубами залязгал. В какой-то миг я увидел бездну перед собой, на меня пахнуло холодом, донеслись вопли и стоны, жутко мне стало.— Вы меня слушаете?Я очнулся кое-как, навёл в глазах резкость, вижу, всё то же – учебный класс, избирательная комиссия, тепло, майское солнце светит в грязные окна. Сделав усилие, поднялся со скамьи.— Хорошо-хорошо, я всё понял. Будет вам декларация. Всё будет.Выпятив нижнюю челюсть, вышел неверными шагами на улицу и остановился на ступеньках. Как глупо всё начинается. Столько времени потратил – и всё впустую. Езжу как последняя сволочь на трамваях, трачу последние рубли. Ни машины нет, ни помощников, ни сотового телефона, ни денег. Куда ты лезешь?Задумчивый, зашагал вниз по улице Маяковского, мимо «Второй железнодорожной» (стократно исхоженной), мимо улицы Гоголя (на которой погибла под колёсами «Волги» моя сестра в 1977-м году), мимо улицы Пушкина – улицы моего детства и моей юности, — мимо улицы Профсоюзной – на которой до сих пор стоит школа, которую я не без блеска закончил в 78-м году — всё вниз и вниз – на трамвайную остановку, что расположена на ангарском мосту. Иду по родному району и никого вокруг не узнаю, и меня никто не узнаёт. За тридцать лет всё переменилось. Дома, в котором я вырос, больше нет. Школа номер сорок два стала тридцать шестым лицеем, знакомые и друзья поразъехались кто куда. А кто бы мог подумать тогда, в семьдесят восьмом, что так будет, что без внешних потрясений и видимых усилий жизнь так страшно переменится. То есть нет, не страшно – это слово здесь не подходит. Ничего ведь нет страшного в том, что кто-то уехал, кто-то тебя забыл, дом снесли а школу перестроили и переименовали. Но меня жуть берёт, когда я об этом думаю – сам не знаю отчего. А что будет ещё через тридцать лет? А через пятьдесят? Песок времени, зараза, никого он не щадит, всех засыпает без разбору – по самую макушку и даже выше.Но я, кажется, уже пришёл – вот мой трамвай, я взбираюсь по ступенькам и еду в Дом литераторов, чтобы в своём чудесном кабинете обдумать как следует положение. Выпить крепкого чаю, посоветоваться с друзьями-писателями. Трамвай: стук-стук-стук! Мысли: шур-шур-шур! Ангара блестит отражённым солнечным светом, вдали виднеется плотина иркутской ГЭС, ещё дальше – пространство без конца и без края. За ту минуту, что мы едем, я успеваю унестись в мыслях бог знает куда; мне удаётся сбросить оцепенение и обрести привычную лёгкость и спокойствие. Ничего страшного не произошло, — говорю я себе, — рано ты, братец, расстроился. Справки можно приготовить за час. Подписные листы – переписать. Три дня тебе на всё!Этим же вечером я откопировал на ксероксе паспорт, диплом об окончании ИГУ, диплом кандидата технических наук, удостоверение члена комиссии по помилованию и трудовую книжку. На другой день заполнил декларацию об имуществе, взял две справки о доходах за 2003 год, нашёл дома фотографии, распечатал биографию на принтере и написал от руки заявление, в котором уведомлял окружную избирательную комиссию о том, что хочу быть депутатом городской Думы четвёртого созыва. Со всем этим барахлом я в третий раз приехал в семьдесят первую школу на улицу Маяковского. Там у меня проверили справки (путём сличения с подлинными документами), удостоверились в том, что я действительно живу в Иркутске, что я не судим и не имею проблем с законом. Убедившись в чистоте моих помыслов, внезапно огорошили вопросом:— А кто у вас финансовый уполномоченный?— Какой ещё уполномоченный?— Человек, который будет работать с вашим избирательным счётом - оплачивать заказы, заключать договора, составлять финансовые отчёты. Вы должны написать на него заявление по установленной форме, принести заявление от него о согласии быть вашим уполномоченным, и ещё необходима нотариально заверенная подпись уполномоченного для банка. — Постойте, — запротестовал я, — а нельзя обойтись без уполномоченного. Я ведь и сам могу!— Са-ам? — протянула женщина разочарованно.— Ну да, сам. А что тут такого? Закон ведь этого не запрещает?— Закон не запрещает, — повторила женщина упавшим голосом.— Ну вот и прекрасно. Записывайте меня самого.Женщина порылась в своих бумагах и протянула мне бланк формата «А4».— Пишите заявление о том, что сами будете вести финансовые операции с избирательным счётом.Я вытащил ручку и стал заполнять бланк – десятое или двадцатое заявление за три дня.— Ну что теперь, можно собирать подписи? — спросил с надеждой. Время близилось к обеду. До конца регистрации оставалось два с половиной дня. — Нет, конечно, — удивилась женщина, — сейчас я напишу вам разрешение на открытие избирательного счёта, и вы поедете в сбербанк на улицу Ленина и откроете там счёт. Положите на свой счёт деньги, потом снимите, сколько надо. Оплатите изготовление подписных листов, заключите договор с агитаторами на сбор подписей – и тогда уж собирайте подписи. Но только смотрите, чтобы все договора были у вас на руках – будем проверять!Я устало махнул рукой – валяйте. Спорить и выяснять подробности не было сил. Как-нибудь выкручусь.Через пятнадцать минут с вожделенным разрешением на открытие избирательного счёта я выходил из школы. Теперь нужно было мчаться в тридцатое отделение сбербанка открывать избирательный счёт. Шёл третий час, отделение работало до пяти. Пообедать в этот день я уже не успевал.До отделения сбербанка я доехал без приключений, а там – очередь! Да не простая очередь – а очередь из кандидатов в депутаты и их финансовых уполномоченных. У всех в руках кипы бумаг, доверенностей, договоров и специальных бланков. Окошечко одно, а кандидатов – человек двадцать. Каждому необходимо заполнить договор со множеством сведений, с проверкой паспортных данных, с выпиской двадцатизначного счёта; каждому нужно тут же внести деньги и через пять минут снять часть суммы, на всё это сразу требуются выписки для отчёта, ничего нельзя потерять или забыть – второй раз в очередь не пустят. В помещении духота, все смотрят на часы и друг на друга с нескрываемой злобой. Боже ты мой – зачем я сюда пришёл? Мне ли, писателю, унижаться до подобной деятельности? К чёрту городскую Думу! Не хочу быть депутатом. Пусть они все провалятся в тар-тарары! — Так я думал, но очередь не покидал. Стоял среди всех, отупевший, одеревеневший, с осоловелыми глазами и, как и все, следил за часами – успею — не успею, успею — не успею, успею — не успею. Теперь я думаю, что лучшее для меня тогда было – не успеть. Если бы я не открыл тогда избирательный счёт – ничего бы в дальнейшем не было! Ни сумасшедшей гонки. Ни этой нелепой повести. Лучше было бы! Спокойнее, правильнее, мудрее. Всем было бы хорошо! Почему же этого не произошло? Да всё потому же: судьбе было угодно провести меня сквозь это игольное ушко. За минуту до конца рабочего дня, последним в очереди, я заключил договор со сбербанком России и открыл-таки избирательный счёт. События, таким образом, сделались необратимыми. Два следующих дня прошли в бешеном ритме: я обзванивал знакомых и просил срочно переписать подписные листы. Кому-то передал бланки с оказией, к кому-то сам поехал. Одновременно пришлось с каждого взять заявление о том, что помогали они мне бесплатно. А ещё пришлось сделать самодельную автобиографическую листовку с программой действий и фотографией – и вручить эту листовку сборщикам подписей. На носу было общее собрание с рядом серьёзнейших вопросов – и я засел за текст доклада и подготовку необходимых бумаг. Семнадцатого вечером, уже в шестом часу, за полчаса до конца регистрации я приехал с новыми подписными листами в избирком. Любая оплошность могла стать роковой. Такой, к примеру, пустяк, как наличие очереди на сдачу листов. На проверку подписей как раз уходило тридцать минут. Но очереди на этот раз не наблюдалось. Я спокойно сел за ученическую парту и разложил перед сотрудницей десять заполненных бланков. Все остальные документы я сдал заранее, и всё, как будто, было в порядке. Однако, сердце моё билось не совсем ровно. Подписей у меня было около двухсот, а требовалось 128 (один процент от общего числа избирателей). Но умные люди мне сказали, что до половины всех подписей обычно бракуют – по тем или иным причинам. Я сначала не поверил – но пришлось убедиться в правоте этих слов: у меня забраковали почти семьдесят подписей! Причина оказалась банальной – эти семьдесят были собраны с территории, не входящей в мой избирательный округ. Так чудно получилось, что дома №№ 20, 21 и 22 по Бульвару Рябикова входили в мой округ, а №№ 20а, 21а и 22а – совсем наоборот! Мои друзья-агитаторы не обратили на это особого внимания, и в результате я едва не сошёл с дистанции. Но мне повезло – оставшихся, не забракованных подписей, оказалось ровно сто тридцать – и меня зарегистрировали. Видно, пожалели, потому что ещё несколько подписей вызывали серьёзные подозрения (где-то дом указан несуществующий, у кого-то улица напутана, а у кого даты нет). Всё это мне простили. Членша окружной избирательной комиссии, женщина лет сорока, среднего роста и полноты, светловолосая, с ясным взглядом добрых глаз, посмотрела на меня этими самыми глазами и тихо проговорила:— Хорошо. Не переживайте так. Мы вас зарегистрируем. И посмотрела на часы. Было без двух минут шесть. Я перевёл дух и опустился устало на скамейку (потому что сам того не ведая, поднялся на ноги и говорил стоя, чтобы меня лучше слышали). — Когда вы придёте за удостоверением? — услышал я вопрос.— За каким ещё удостоверением?— За удостоверением кандидата в депутаты. Вручим в торжественной обстановке. Завтра сможете после обеда?— Завтра у меня собрание – на весь день.— Ну тогда послезавтра, в четыре часа устроит?— Вполне. Я поднялся, стал застёгивать пуговицы плаща.— А вы не хотите узнать, кто ваши соперники?Пальцы мои замерли.— Что значит – соперники? Вы же говорили, что в моём округе один кандидат.— Так это когда было! В двадцать пятом округе уже семеро, считая с вами.Я чуть не сел от неожиданности.— Семеро… И как зовут этих подлецов?Мне дали бумагу со списком кандидатов. Читаю. Лавыгин, юрист, самовыдвиженец. Лепарев – заместитель директора масложиркомбината, самовыдвиженец. Чумук – главный санитарный врач Иркутска, выдвинут «Единой Россией». Ярославец – председатель всесибирской ассоциации киокушинкай карате, третий дан карате, самовыдвиженец. Дионисов – замдиректора «Сибатома», самовыдвиженец. Самойлова – редактор телекомпании «АИСТ, бывшая киноактриса, самовыдвиженка. Лаптев – председатель правления иркутского регионального отделения СП России, самовыдвиженец (то есть я). Раз, два, три, четыре пять… в самом деле – семеро! Люди не очень известные. Я до этого слыхал лишь о Ярославце – профессиональном каратисте и основателе крупнейшей школы боевых искусств. Про Дионисова кто-то мне говорил, что он раньше работал на радиозаводе, был начальником цеха и баллотировался в гордуму третьего созыва – неудачно. Про остальных — полный ноль. Это несколько успокаивало. Юристы, предприниматели, киноактёры – разве могут они сравниться с профессиональным писателем, с дипломированным инженером душ людских? Нет, конечно! Не смогут они понять простого человека, просветить его рентгеном своей мысли, понять его так, как он сам себя не понимает. Писатели, они ведь всегда были за народ. Гоголь, Тургенев, Достоевский, Толстой, Некрасов – вот они, защитники униженных и оскорблённых, утешители человечества, его духовники и воспитатели, врачеватели и судии. Ну и мне, стало быть, сам бог велел, заняться тем же самым. Великого писателя из меня пока что не получилось, но утешить я могу любого – в лучшем виде! Пойму всё как надо, разберусь с проблемами, если надо, присоветую что-нибудь. Дело это не хитрое – советовать. Все мы знаем, как нужно жить на этом свете. Рецепты счастья навсегда одни и те же. Странно только, что человечество им не следует. Вместо этого – сплошные ошибки, блуждание впотьмах, вместо этого кровь и слёзы, беспрерывные унижения, попрание элементарной справедливости и здравого смысла. Почему это так? Быть может, не так нас воспитывали? Не те находили слова? А вот я попробую поискать нужные слова, подобрать верную интонацию, покажу своё сочувствие и свою искренность. Ведь я неплохой человек! Добрый, гуманный, совесть у меня есть, также есть точное понимание добра и зла, и ещё я знаю, как быть и что делать – в любой области и в любой ситуации, на любом уровне нашего существования. Так, или примерно так, я рассуждал в те майские дни. Подобная настройка была мне необходима. Иначе я не смог бы подняться на подвиг агитации, на эту тяжёлую и неблагодарную работу, которую вынуждены выполнять все те, кто вознамерился стать депутатом какого угодно уровня. Теперь, полгода спустя, я вижу свою ошибку – типичную ошибку дилетанта от политики. Мне казалось, что главное – это верно обозначить нерешённые проблемы, указать болевые точки, смело и бескомпромиссно заявить всему миру о том, что у нас плохо и что не так. Всё очень просто: назвал проблему – и она уже как бы решена! Мне было невдомёк, что все или почти все, кому я собрался открывать глаза на ужас действительности, знали эту действительность намного лучше меня. Они давно жили в этом ужасе, видели его изнанку, и не мне было объяснять им, до чего скверно то, что их окружает. Не мне было ужасаться и ломать в отчаянье руки. Эти люди, в большинстве своём, терпеливо несли по жизни свою ношу – тяжко трудились, терпели лишения, пили, дрались, садились в тюрьмы и каким-то звериным чутьём чуяли вздорность и бессмысленность всех речей и воззваний, с которыми являлись к ним благополучные господа, желающие сделать политическую карьеру. Когда я приходил к этим людям – чистенький, в белоснежной рубашке и модном галстуке, в отутюженном костюме, гладко причесанный и выглядевший неестественно хорошо – что они могли обо мне подумать? Что они думали, когда я сообщал им, вытаращив глаза, о реках грязи и лжи, льющихся на нас нескончаемым потоком, витийствовал о преступности и всеобщей продажности, когда обещал немедленно разобраться с наркомафией? Быть может, они говорили про себя: «Дурачок! Куда тебе тягаться с мафией? Ты сидишь в своём доме литераторов, в уютном кабинете и ничегошеньки не знаешь о нашей жизни. Похвальна, конечно, твоя горячность, но надолго ли её хватит? Кого ты напугаешь своими петушиными наскоками? И что ты, собственно, из себя представляешь?» — Да, они имели право так считать и, скорее всего, так оно и было. Но я, кажется, забегаю вперёд. Не будем форсировать события.Семнадцатого мая вечером меня зарегистрировали кандидатом в депутаты, восемнадцатого на целый день затянулось собрание писательской организации, с девятнадцатого по двадцать первое я готовился к поездке на съезд писателей в город Орёл, а двадцать второго я на этот съезд с утра пораньше улетел. О том, что было на съезде я говорить не буду – как-нибудь в другой раз – но вернулся я двадцать восьмого мая, и ещё пару дней отдыхал и приходил в себя. Таким образом, я дал солидную фору своим соперникам. Они уже вовсю занимались агитацией, заклеили цветными плакатами весь избирательный округ, забросали жителей листовками и прокламациями с щедрыми обещаниями, затерроризировали газетами с фотографиями и с рассказами о том, как они будут спасать отечество от всяческих напастей, наконец, развернули во всю ширь свои дорогостоящие рекламные щиты и растяжки – а я всё ещё размышлял, какого формата и каким тиражом выпустить свою листовку, да где взять на это деньги. Уже были подкуплены сотрудники службы доставки пенсии — эти добрые люди смело разносили пенсионерам их пенсии и попутно раздавали листовки в поддержку юриста Лавыгина, сопровождая свои действия похвальными речами в адрес этого достойного гражданина. Уже были обработаны руководители ветеранских организаций, уже депутат Законодательного собрания от этого округа обзвонила все подведомственные организации и сделала руководителям строжайшие внушения о том, за кого следует голосовать, и даже была подана жалоба на кандидата Лаптева за то, что он использует запрещённые методы агитации. Последнее меня настолько изумило (ведь я ещё не отпечатал своей листовки и агитацией вовсе не занимался по причине своего физического отсутствия в городе), что я на время потерял дар речи. Жалобу на меня подал Лавыгин – тот самый, который подбил работников пенсионной службы на грубейшее нарушение закона о выборах, прямо запрещающее госслужащим участвовать в агитации, тот самый, за которого самым беспардонным образом агитировала депутат Законодательного собрания (тоже не имевшая на то никаких законных прав), тот, что подкупами и запугиваниями собирал себе голоса избирателей и который потратил на свою кампанию (по самым скромным подсчётам) полтора миллиона рублей. Я поехал в окружную комиссию разбираться с жалобой. Меня торопили, грозились рассмотреть моё «дело» заочно – если я буквально завтра же не представлю объяснений своему возмутительному проступку. — Да в чём же я виноват? — воскликнул я, приехав на место.— Вы повесили свою листовку в неположенном месте, а именно, в библиотеке номер четырнадцать.— Листовку?.. Как вы сказали – листовку?— Именно.— В какой библиотеке?— В четырнадцатой. Быть может, вы ещё скажете, что никогда не были в этой библиотеке?— Конечно не был. Даже не знаю, где она находится.— И листовку не изготавливали?— Да нет же! Я только вчера прилетел. Слыхали, съезд писателей прошёл в Орле? Так я на этом съезде речь держал, её скоро в газете напечатают. Сами посудите – до листовок ли мне было.В общем, так я и эдак – не верят. По глазам ихним вижу, почитают меня за прохиндея. Чем больше я оправдываюсь, тем больший я подлец! У этого слова – «подлец» — есть собратья, если по нисходящей линии вести, то вот вам парочка: мерзавец и подонок. Я эти словечки потому сейчас вспомнил, что если бы тогда ещё немного пооправдывался, то заслужил бы и второе, и третье определение, а может, и четвёртое (которое по этическим соображениям опускаю). Оправдываться мне тогда, на самом деле, не было смысла – по одной простой причине. Листовка действительно существовала и она действительно была повешена внутри библиотеки номер 14, расположенной на бульваре Рябикова. Горя мало, что я её не вешал и даже не просил никого вешать. Просто люди захотели мне помочь, и ту биографическую справку, что я им на бегу изготовил на компьютере в двух или трёх экземплярах, приклеили на стенку возле абонемента. Вот и всё! И что толку мне было оправдываться, когда нарушение было налицо. Когда я всё это узнал, то сразу замолчал и сел писать объяснительную. Одновременно я настрочил ответную жалобу на кандидата Лавыгина за то, что он грубейшим образом нарушает закон, заставляя агитировать за себя разносчиков пенсии. Я решительно потребовал разбирательства и принятия самых жёстких мер, вплоть до снятия с выборов.Сотрудницы комиссии, прочитав обе бумаги, довольно улыбнулись и отпустили меня с миром. Бумаги я всегда умел писать, это у меня, можно сказать, с рожденья. Сочиненья там разные, изложения, простые письма, поздравительные открытки. Чего я никогда, правда не делал, так это не писал доносов. Может, повода не было, или время случилось не подходящее. Не писал доносов, и всё тут. Заявления, правда, сочинял время от времени – в ответ на такие вот, примерно, наезды разного рода Лавыгиных. От этого не отказываюсь. Но это и правильно! Нельзя же позволять садиться себе на голову всяким мерзавцам. Мерзавцам нужно давать отпор – чтобы неповадно было. Как отличить мерзавца от порядочного человека? — спросите вы. Да очень просто! Мерзавцы – это все те, кто вас не любит. Изумительная формулировка, не правда ли? Я эту формулировку проверил во время выборов. Чуть только откроет кто-то рот против меня – я сразу и говорю себе: ну это абсолютный мерзавец, последний подонок и полный м…н. Нечего и внимания обращать! Повернулся и пошёл дальше заниматься своим делом.В последних числах мая я сел за свой рабочий стол и крепко задумался. Пора было начинать предвыборную агитацию. Для этого нужны были агитационные материалы. Поясняю для несведующих: агитационными материалами являются листовки, буклеты, плакаты, газеты, брошюры, всяческие календарики и железнодорожные расписания, рекламные щиты, растяжки, постеры, а также – публикации в СМИ, телеобращения и радиоролики. Всё это страшно дорого (или, как говаривал Гоголь, пахнет страшным количеством ассигнаций). Минута на телевидении стоит от десяти до тридцати тысяч рублей. Газетная площадь в квадратный дециметр в городском еженедельнике тянет на двенадцать тысяч. Растяжка над дорогой обойдётся в четырнадцать тысяч, рекламный щит – не меньше двадцати. Так ведь тут не в деньгах одних дело! Рекламную продукцию нужно сначала разработать, потом согласовать с главным архитектором города, потом предъявить в избирком, дождаться когда они одобрят, потом договориться с владельцем рекламной конструкции, составить соглашение – и везде бумаги, договоры, согласования, везде банковские платежи и самая строгая отчётность, когда сверяются даты и проверяется каждая буква. Голова кругом пойдёт от всего этого! А у меня лишней копейки не было. Я и выбросил всё лишнее из головы. Решил протягивать ножки по одёжке – и сверстал на компьютере самую простецкую листовочку формата А4, одноцветную, двухстороннюю. На одной стороне фотография и краткая биография, а на другой – сведения о том, что я хочу сделать с округом и с его несчастными жителями. Тираж в две тысячи на офсетной бумаге обошёлся бы мне в полторы тысячи рублей. Уж полторы тысячи, думал я, как-нибудь наскребу! Издам две тысячи листовок, обойду две тысячи квартир, поговорю с людьми – вот вам две тысячи голосов. А если вся семья проголосует – вот ещё две-три тысячи, итого – пять! Двенадцать тысяч избирателей, из них пять тысяч проголосуют за меня. То-то удивятся политтехнологи! Но постой, постой – осаживал я себя – зачем тебе пять тысяч голосов? Явка будет низкая – процентов тридцать. Придёт на выборы тысячи четыре, следовательно, две тысячи голосов – это уже победа. Даже полторы тысячи – победа. И даже — тысяча двести! Зачем мне пять тысяч? Скромнее надо быть. Проще. Тысяча двести голосов – без лишних нервов, без напряга, без сверхусилий. Семь кандидатов. Четыре тысячи избирателей на всех. Главное – опередить других. Всё очень просто!Осталось найти деньги. И только я подумал о деньгах – они тут как тут! В один день мне позвонили сразу три человека и предложили финансовую помощь. Один тысячу давал, другой, полторы, третий – пять штук настойчиво совал – без всякой отдачи. Я подивился такому совпадению и отказываться не стал, усмотрев в этом высший промысел. Собрал банкноты, потом сосчитал, получилось семь с половиной тысяч. Что ты будешь делать! — пришлось заказывать цветную листовку, то есть на мелованной бумаге, красивую и прочную. «Пропади всё пропадом! — сказал я сам себе. — Один раз в жизни избираюсь в депутаты – пусть будет всё красиво!» Красота обошлась мне в шесть тысяч рублей. Зато фотография вышла полноцветная, и бумага была такая плотная и приятная на ощупь, шрифтами я поиграл вволю – уж и синие, и бордовые, и розовые были у меня буковки, и такая красивая фиолетовая рамочка вокруг текста – любо-дорого посмотреть! Сотворив этакую красоту, я окончательно уверился в своей победе. Когда умная избирательная программа освещена этаким светом прекрасного – тут уж никто не устоит. Победа обязательно будет за мною. Ура! А на календаре было уже пятое июня. На агитацию оставалось ровно три недели. В мой избирательный округ входило полторы сотни многоквартирных пяти- и девятиэтажных домов, да несколько улиц домов частных деревянных – таких домов, про которые не всякий участковый знает. Как я буду обходить эти дома, с каким лицом буду объяснять жителям свои тезисы – этого я пока не знал. Тут было одно из двух – или сразу отказаться от этой затеи или уж идти до конца, испить чашу до последней капли. Положение облегчалось тем, что выбор средств был сведён к минимуму. Ни теледебаты, ни радиобращения, ни пиар-кампания мне не грозили. Только листовки – две тысячи штук, и никаких тебе агитаторов, никаких волонтёров, никаких политтехнологов. Исключительно сам, своими ножками, собственной персоной – будь любезен обойти каждую квартиру, поговорить с каждым человеком, терпеливо выслушать его, обратить в свою веру, вселить в душу надежду на лучшее будущее. Надо ли говорить, что нелегко мне было решиться на такое дело? Ещё недавно я и подумать не мог про то, что буду собирать подписи в свою пользу – а тут полновесная агитация за самого себя. Как же это?А вот как! – сел в автобус и поехал в свой избирательный округ. Выхожу на остановке. В левой руке чёрный полиэтиленовый пакет, правая рука – свободная (а на всякий случай!). В пакете – две сотни красивых глянцевых листовок. На мне – элегантный костюм, безукоризненная рубашка с галстуком, я причёсан и побрит, лицо дышит свежестью, глаза искрятся – любо-дорого взглянуть. Жалко, зеркала не взял – до того охота посмотреться, мочи нет. Приходится заглядывать в глаза встречных людей, ловить в них своё отражение. А встречные – глядят рассеянно, заняты своими переживаниями, никто и не подозревает, какое чудо происходит среди бела дня – прямо между них ходит кандидат в депутаты – такой простой и доступный, готовый каждого выслушать и понять – просто отец родной. (Даром, что молод). К нему можно смело подойти, задать любой вопрос и получить исчерпывающий ответ. Этот скромный молодой человек для всех найдёт улыбку, каждого согреет теплом своей необъятной души, любому приоткроет своё щедрое сердце. Скорее же, идите! Ну, что же вы?.. Не замечают, не ведают, не чуют. Все проходят мимо. Странно это. Сглотнув горькую слюну, сворачиваю в первый попавший подъезд и лезу, кряхтя, на самую верхотуру.Вот и пятый этаж, обычная площадка, на которую выходят четыре типовые двери. Где-то есть глазок, где-то есть звонок – а так, чтобы у каждой двери всего поровну – не наблюдается такого. Что ж, начинаю свой исторический обход. Сразу и навсегда устанавливаю правило – иду сверху вниз и слева направо, то есть по часовой стрелке, следую по нисходящей спирали. Звоню. Снова звоню. И в третий раз давлю с силой на красную пластмассовую кнопку.— Хто там? — глухо доносится из-за двери. Судя по голосу, бабушка-старушка. Пытаюсь её представить – и не могу. Дверь мешает. Откашливаюсь. Зачем-то приосаниваюсь.— Это я – кандидат!— Хто-хто?— Кандидат в депутаты!— Говори громче, ничего не разберу.— Я говорю, кандидат в депутаты. Да вы откройте дверь, я вас не задержу надолго! — говорю и самому противно – голос какой-то фальшивый, слова казённые – будто припёрся какой-нибудь чиновник описывать имущество за долги. Разве ж так разговаривают порядочные люди?За дверью воцаряется тишина. Прислушиваюсь. Смотрю на часы. Три минуты уже потерял. Снова давлю на звонок.— Кто это?— Да я это, кандидат в депутаты! Лаптев моя фамилия.— И что?— Поговорить хочу. Откройте.— Не могу открыть.— Почему не можете? — Ключа у меня нет. Дочка уехала, придёт вечером. — Да как же это? — вскипает возмущение в груди. — Вас замкнули? Да как они смеют? А если вам плохо станет?— Мне и так плохо. Ой, сынок, как плохо мне. Хоть бы ты мне помог.— Да как же я помогу, если вы заперты?— Ничего я не знаю. Дочка вечером приедет. Уж ты с ней поговори. Бабушка ещё что-то бормочет, голос её затихает и словно бы удаляется. Я раздумываю с минуту, затем поворачиваюсь к следующей двери и снова звоню. За дверью звенит зуммер – нудно так звенит. Прислушиваюсь – никакого движения внутри. Звоню ещё раз, долго не отпускаю звонок – бесполезно. Перехожу к следующей двери. Снова те же манипуляции – правая рука на кнопке, левая держит пакет с листовками, я буравлю взглядом крашенную дверь и прислушиваюсь... Ещё раз прислушиваюсь, слушаю изо всех сил… есть! Кто-то подходит к двери и, о чудо! — дверца открывается! На пороге симпатичная девушка, ну очень славная – белокурая, среднего роста, в ситцевом халатике, с простым и ясным личиком. Всё во мне так и просияло.— Добрый день! — говорю, лучезарно улыбаясь.— Здравствуйте, — отвечает девушка музыкальным голосом, моргая чудными ресницами. Этакая простота, любо-дорого взглянуть.— Знаете, кто я такой? — спрашиваю, сдерживаясь и ликуя.— Не-ет.— Вот это нехорошо! Я – Лаптев Александр Константинович, кандидат в депутаты по двадцать пятому избирательному округу. Слыхали, что скоро выборы в городскую Думу? Двадцать седьмого июня будет голосование. Ведь вы же понимаете – кого мы сегодня изберём в депутаты, так и жить потом будем! Вот я – простой человек. В политических партиях не состою, с олигархами не связан. Если меня, к примеру, изберут в городскую Думу, то я и буду отстаивать интересы простых людей. Ведь я ни от кого не завишу. Ни от криминала. Ни от капитала. А это большая редкость, уж вы мне поверьте! Слыхали, небось, что кругом делается. Какие деньги тратятся на избирательную кампанию, на подкуп избирателей и оплату политтехнологов. Миллионы рублей улетают в трубу – всё ради того, чтобы запутать обывателя и заставить его проголосовать за нужного человека. А потом этот человек будет отрабатывать потраченные деньги. Сами подумайте – будет ли он думать о простом человеке или он будет служить своим хозяевам? А теперь взгляните на меня! У меня нет платных агитаторов, нет купленных политтехнологов – я сам хожу по квартирам и разговариваю конкретно с каждым человеком. Я обойду весь участок и буду знать своих избирателей. Депутат должен знать каждого жителя своего округа в лицо – только так он сможет понять проблемы и помочь людям. Вы со мной согласны?— Согласна.— Придёте голосовать?— Нет!Меня как обухом стукнули по голове. Даже жарко сделалось. Я чуть ослабил галстук на шее, переступил с ноги на ногу.— Почему же вы не хотите за меня проголосовать. Ведь это так важно для всех нас. Вы поймите!— Я здесь не прописана.— То есть как это?— Мы с подругой снимаем эту квартиру.— Студентки что ли?— Ага.— И откуда приехали?— Из Братска.Я выругался про себя. Нет, чтобы сразу спросить о прописке. Заливался тут соловьём. Скрывая досаду, лезу в пакет, достаю свою листовку.— Всё равно возьмите, почитаете мою программу. Там телефоны мои указаны, если будут проблемы – звоните, я помогу. Вы ведь всё равно в моём округе живёте, следовательно, я вам должен помогать. Верно ведь?— Конечно! — обрадовалась девушка. Я дал ей листовку, она взяла её двумя руками и сразу принялась читать. Я помедлил секунду – возникло вдруг желание продолжить разговор, напроситься в гости, расспросить о житье-бытье. Это было бы так естественно, так натурально. Но я удержался. Так не годится. Нужно делом заниматься, не до развлечений. — Ну, пока! — твёрдо проговорил я. — Привет подруге.— До свиданья, — сказала девушка как бы с сожалением. — Желаю вам победить на выборах.— Спасибо. Я ещё успел улыбнуться горькой улыбкой – улыбкой безмерно уставшего человека, познавшего горечь этой жизни, испившего, так сказать, всю чашу, и дверь захлопнулась перед моим носом. Я сразу же перестал улыбаться. Тут главное не заиграться, а то ненароком с ума сойдёшь. Я, с одной стороны, всякого уже насмотрелся – особенно в последние годы, работая руководителем писательской организации. Ко мне в кабинет такие личности заглядывали, что никаких красок не хватит, чтобы хотя бы в половину их обрисовать. Но и всё же – там была другая музыка. Там я был – Я – начальник писательского союза! Я крепко сидел в своём кресле и точно знал, как мне себя вести. Тут же было нечто особенное, совершенно непредсказуемое и непривычное. Я выступал в новом качестве. Как себя вести? — так сразу не поймёшь. Я ведь депутатов только по телевизору и видел. А вот чтоб так сразу, самому – такое и в кошмарном сне не привидится… Не хотел я в четвёртую дверь звонить, понял уже, что подъезд мне попал неудачный, но деваться некуда – взялся за гуж – полезай с ногами в кузов! Звоню, то есть давлю старательно на кнопку, изо всех сил прислушиваюсь – нет никакого звонка, хоть ты тресни. Тогда так – поднимаю правую руку и бью кулаком в поверхность, крепко бью, так что дверь прогибается и едва ли не трещит. За этакие дела вполне повязать могут, если, скажем, квартира находится на сигнализации – могут засчитать как попытку взлома, на это дело есть соответствующая статья в «УК». Но я не боюсь – на этот случай у меня в кармане удостоверение кандидата в депутаты. Посадить меня не смогут. А впрочем – пускай садят – мне только на руку – бесплатная реклама на телевидении и на первых полосах газет, железные браслеты на запястьях и синяки на безумной физиономии, незабываемые впечатления на всю жизнь, отличный материал для повести. Какой нормальный человек от этого откажется? Верно – никто не откажется – и я продолжаю бороться с неподдатливой дверью. Неизвестно, чем бы дело кончилось, но дверь вдруг отворилась и на пороге показался хозяин – здоровый такой молодец с круглой физиономией, стриженный бобриком – натуральный братан, каких в кино показывают. Он вытаращил на меня глаза, стоит, оторопевши от такой наглости. Наконец, молвит, едва ворочая языком:— Ты чё, в натуре, адресом ошибся?— Да нет, вроде.— Тебе кого тут надо?— Да всё нормально. Я кандидат в депутаты. Хожу, понимаешь, агитирую. — Чего делаешь?— Агитирую. За себя, стало быть.Тут парень совсем отупел, ну и, понятное дело, звереть начал. А мне это дело ни к чему. Я и говорю:— Ты приходи двадцать седьмого на выборы. Проголосуешь. Я Лаптев, слыхал про такого? — Между делом достал из пакета листовку, протягиваю братану. А тот не торопится брать. Всё ещё опасается чего-то. Тоже видать, неопытный, не имел ещё дел с кандидатами. Ну а мне отступать уже некуда. Гну своё: — Бери! Это бесплатно. Подарок!Парень поднял нехотя руку, взял листовку двумя пальцами, мельком глянул на фотографию, нашёл сходство с оригиналом и несколько успокоился. Я не псих и не подосланный убийца – это всё, что его интересовало. — Так что, придёшь?— Куда?— Ну на выборы. Двадцать седьмого. — Не-а. Меня в городе не будет.Я помолчал несколько секунд. Захотелось плюнуть себе под ноги. Но нельзя было терять своё достоинство. — В командировку, что ли, собрался? — спросил я, и сам собой залюбовался. Стою, разговариваю с крутым парнем – чин-чинарём. Когда бы ещё я на такое сподобился?А тот всё хмурится. Не знает, как себя вести. В гости меня пригласить или с лестницы спустить. Кабы я не кандидатом был – он бы второе выбрал, это я одним местом чую. И в то же время точно знаю — хамить он мне не станет. И если бы я захотел – в гости сам бы к нему напросился. Но я не хочу. Некогда мне с братвой разговаривать, и я поворачиваюсь и иду по ступенькам вниз. — Бывай, — говорю. А сам: топ-топ-топ – и скрылся за первым поворотом. Шестнадцать квартир оставалось мне обойти в этом подъезде. Шесть подъездов в доме. На каждую квартиру, в среднем, по минуте. Дело, напоминаю, пятого июня происходило. Суббота, середина дня. Половина населения на даче, кто-то на рынок поехал, кто-то в магазин пошёл, кто-то отсыпается за целую неделю. Пофиг им всем эти выборы. Недосуг слушать мои бредни. У каждого своя проблема, своя личная боль. Причём тут я?В тот первый день я все шесть подъездов обошёл. Открывали каждую третью дверь. Разговоры разнообразием не отличались. Сначала меня разглядывали в дверной глазок, а я при этом вставал так, чтобы меня хорошо было видно. Потом доносилось, как из подземелья: «Кто там?» Или: «Кого надо?». Я сначала отвечал, что дескать, пришёл к вам в гости кандидат в депутаты. В других случаях просто называл свою фамилию, как будто это некий пароль. А иногда на хитрость пускался: спрашивал хитрым голосом: а не работали ли они на заводе радиоприёмников (на котором я сам отработал двенадцать лет)? А что мне оставалось – не называться же Дедом морозом – лето, ведь, на дворе, самая жара, до Нового года далеко…Для меня тот первый день агитации не прошёл даром. Что-то переломилось во мне, я понял, что можно в самом деле ходить по квартирам и запросто разговаривать с людьми. Это даже интересно! С одной стороны, все неуловимо похожи друг на друга, и в то же время все очень разные. У каждого своя судьба, своя боль. Практически все живут очень трудно, на пределе физических и нравственных сил. И то, что для меня начиналось как игра, очень быстро игрою быть перестало. Вот обычная трёхкомнатная квартира в панельном девятиэтажном доме. Живут в ней мать и дочь, у дочери тоже есть дочка – одиннадцати лет. Меня приглашают пройти на кухню (чистую и уютную), заинтересованно расспрашивают – чем-то я им сразу понравился. А я не стесняюсь, смело говорю про то, что я писатель и, в общем-то, хороший человек. Намекаю на свои особые способности, на врождённое стремление помочь каждому встречному поперечному, пытаюсь рассуждать о подлостях сегодняшнего времени, о всеобщем равнодушии и несправедливости. И вот я уже усажен за стол, мне наливают чай, предлагают сахар и печенье. Завязывается разговор. Обе женщины кажутся мне благополучными, одной лет тридцать, другой под пятьдесят. Одна работает патронажной медсестрой, другая – в одной из общественных организаций. Эта вторая сразу сообщает, что она часто выступает перед аудиторией в триста человек и имеет при этом большой успех. Я сразу навостряю уши – шутка ли, одним махом триста голосов заполучить! Но вот в разговор вступает вторая женщина, та, что помоложе. И эта вторая вдруг рассказывает такую историю: был у неё муж – второй муж (первый погиб, и от него осталась дочка). И этот второй начал приставать к десятилетней падчерице. Я обалдело спрашиваю: — Как это?— Да так вот. Предложит ей сделать массаж спины, разденет, на кровать положит вниз лицом, а после в упоении гладит спину, ну и то, что пониже…— Постойте, — вскидываю я руку. — Не надо дальше. Что же стало с этим субъектом? Женщина терпеливо объясняет: они развелись. На бывшего мужа завели уголовное дело по фактам сексуального домогательства к несовершеннолетней – по фактам, документально подтверждённым! Меня от таких слов бросает в жар.— И что же, посадили его?— В том-то и дело, что нет.— Почему же?И снова объяснения: мужик (с высшим юридическим образованием!) симулирует психическое расстройство. Дважды его помещали в психлечебницу на освидетельствование. Признали невменяемым и прекратили уголовное дело. Он теперь даже алименты не хочет платить. Сам же работает в какой-то фирме, получает хорошие деньги, выглядит уверенно и время от времени угрожает по телефону бывшей жене – вот этой худенькой миловидной медсестре, что сидит передо мной и рассказывает об этом тихим голосом. — Помогите, пожалуйста, — просит она в заключении.— Да я бы рад помочь, — отвечаю, — но что я тут могу поделать? —(Обе женщины сразу мрачнеют). — Конечно, этого подлеца нужно посадить за подобные мерзости. Но ведь тут такая казуистика, с этими психиатрическими экспертизами только свяжись, вы же сами медик, знаете не хуже меня, как это делается! Да-да, конечно, она всё знает. Но она надеется на мои особые способности, на мою осведомлённость, на связи, на энергию и свежий взгляд. И ведь она права! Если ты назвался депутатом – то ты должен уметь разобрать любое, самое головоломное дело, помочь каждому человеку, хотя бы указать выход, назвать пути спасения! А я и этого сделать не могу. Что толку от того, что я с ней безусловно соглашаюсь и до предела возмущён действиями этого подонка, а также нерасторопностью нашего правосудия? Не слова сочувствия ей нужны, а реальная помощь. Всё это вихрем проносится в моей голове, и оттого настроение моё заметно падает, улетучивается уверенность в моей окончательной победе на выборах. Если я не могу решить такой мелкий вопрос, то и остальные вопросы я также не решу – зачем же я лезу не в свои сани? Какой же я тогда депутат и защитник народа? У меня у самого ворох нерешённых вопросов – мне ли бить себя кулаком в грудь и заявлять о том, что я всё решу и всё поправлю? И ещё одно наблюдение, которое сделал я несколько позже. Я вдруг как-то почувствовал, что меня обычно не очень-то слушают, не шибко верят моим обещаниям. Многие разгадывали меня сразу, с первого взгляда, и простодушно говорили мне об этом, что, дескать, в депутаты меня не выберут. Я сперва обижался и недоумевал: как же так? Ещё не сказал ничего про себя – кто я таков и на что рассчитываю – а мне уж заявляют, дескать, брось об этом и мечтать! Объяснялось же всё просто: простой народ гораздо умнее и проницательнее, чем все мы, чересчур образованные и на многое претендующие личности, думаем и полагаем! Образование само по себе не много значит. Природный ум и смекалка, проницательность и парадоксальность мысли всегда были присущи нашему народу. Уж сколько об этом писали и говорили великие умы. И вот когда мы сталкиваемся с этими бабушками, устало на нас глядящими, с плутоватыми старичками, которые сразу чуют – кто ты есть и чего на этом свете стоишь – нас берёт оторопь и мы не хотим верить собственным ушам. И я не хотел верить, когда мне говорили незнакомые мне люди, как бы даже утешая на будущее, что лучше мне остаться писателем и не лезть в эту мясорубку. Самое удивительное, что и как писателя они меня не знали, не слышали даже моей фамилии, но как-то сразу соглашались с тем, что писатель я неплохой и даже многообещающий, а вот политик – никудышный, в политике мне делать нечего. Это и радовало, с одной стороны, и огорчало, и удивляло, и пугало отчасти. Но я уже не мог остановиться. Уж как оно там ни будет – а я честно отработаю свою программу, сделаю всё, что смогу. А там – будь, что будет. И я продолжил свой героический поход.Забегая вперёд, скажу, что я обошёл около сорока сто-квартирных домов, поговорил, примерно, с двумя тысячами жителей округа. И в этой повести, конечно же, не смогу рассказать о всех знакомствах и впечатлениях. Да это и не нужно. Я всего лишь хочу нарисовать общую картину, передать характерные настроения, воссоздать эту своеобразную атмосферу – окраинного микрорайона города Иркутска начала двадцать первого века. Лет через сто, быть может, кто-нибудь прочтёт эту повесть не без интереса, прочтёт и подивится на то, что сегодня кажется обычным и совсем неудивительным. Впрочем, не всё, что видел я, казалось мне обычным. У Джека Лондона есть новелла, в которой рассказывается о старике-индейце, брошенным своим племенем умирать среди снежной пустыни (дело на Аляске происходило). Собственный сын говорит ему прощальные слова, напоминает о кучке хвороста возле ног (а старик ещё и слеп), а потом уходит прочь вместе с племенем – добывать себе пищу, продолжать свой род, любить, горевать, бороться – словом, дальше жить. Так уж у них было заведено – у диких северных племён конца восемнадцатого века. Что-то подобное у японцев было в не очень далёком прошлом (судя по нашумевшему фильму «Легенда о Нарайяме»). А что же делается у нас, в России, в начале двадцать первого века?Город Иркутск, улица Банзарова, двухэтажный каменный дом. Поднимаюсь по скрипучим деревянным ступенькам и захожу в коридор. В коридоре сумрачно и неуютно. Белёные стены в чёрной саже, деревянный пол кое-где прогнил – неровен час, ногу сломаешь. В крайней правой квартире первого этажа проживает восьмидесятитрёхлетняя бабушка. Голосовать она не может и не хочет, но я надолго застреваю у неё в гостях, поражённый увиденным. Поражён я прежде всего самой хозяйкой. Она сидит на неприбранной и давно нестиранной постели, сама вся неприбранная, явно больная, уже не отдающая себе отчёта – кто она и что делается вокруг. Если бы вместо меня пришёл какой-нибудь бандит, она и его пустила бы, и точно так же сидела перед ним и беспомощно глядела на него, сложив на коленях руки. Я обвожу взглядом комнату – давно немытые окна, стекло кое-где разбито. На потолке вместо лампочки – завязанный узлом электрический провод. На тумбочке возле кровати полбуханки хлеба, уже засохшего (хлеб этот не резали, а ломали руками). Поллитровая банка с водой (банка грязная, вода в ней мутная). Обрывки таблеточных упаковок разбросаны на тумбочке и на полу... Меня оторопь берёт от увиденного – от этой ужасной беспомощности, от заброшенности старого больного человека, от его бесчувственности, от детской доверчивости, от страшной тоски в глубине старческих глаз. Осторожно пытаюсь спрашивать, есть ли у хозяйки родные и вдруг узнаю нечто, ещё более поразительное: у бабушки есть две дочери, и одну из дочерей я хорошо знаю, мы вместе с ней работали в конструкторском бюро, а теперь она занята частным бизнесом. Совсем недавно я встретил эту женщину в городской администрации – она выглядела очень бодро, хвасталась своим бизнесом и доходами, упомянула про иномарку, которую сама водит. Да полноте, ужели это так? Нет, всё точно. Внешнее сходство есть. Кроме того, бабушка называет имя и фамилию моей знакомой, хорошо мне известную. И сразу, без всякого перехода просит купить её продуктов. Сама она уже третий день ест один хлеб и пьёт некипячёную воду из-под крана. И денег у неё нет – позавчера к ней приехала на такси внучка, попросила срочно денег, взяла пятьсот рублей и с ними умотала.— Наркоманка, что ли? — спрашиваю.— Чего?— Я говорю, зачем вы деньги ей отдали?Бабушка жалко оправдывается, а я ругаю себя за эти нелепые вопросы. Всё тут ясно и без расспросов: старого беспомощного человека бросили. Мало того, отбирают последние деньги – внучка специально приехала в день выдачи пенсии. Взяла у бабки деньги, купила четыре дозы наркотика по сто рублей за дозу (такса всегда одна и та же, меняется лишь вес), а пятую сотню отдала таксисту. Когда у них ломка бывает, я слыхал, они мать родную зарежут. Чего уж говорить про выжившую из ума старуху, которой всё равно скоро помирать. Я сижу на единственном стуле, а бабушка по-прежнему сидит на своей неприбранной кровати и даже не стыдится своей расхристанности. А на мне – белая рубашка, галстук, в голове – правильные мысли. Но всё летит к чёрту. Какие могут тут могут быть мысли? О чём можно думать в такой комнате? И к чему можно призывать людей, бросающих своих матерей, обрекающих на голод и медленную смерть стариков – родных стариков! — Давайте, я вам хоть лампочку вкручу, — предлагаю.— Не нужно. Тут электрика надобно.Присматриваюсь (а потолки высокие, метра три с половиной), точно – электрический шнур оборван, а потом связан узлом, патрона вовсе нет. Лампочку вкручивать некуда. Позже выясняется: течёт смеситель на кухне и не работает слив в унитазе. Но самое плохое то, что бабушка почти не ходит. Только от кровати и до двери, с преогромным трудом. Поэтому и хлеб на тумбочке. Поэтому неубранные крошки. Поэтому грязные окна и затравленный взгляд голодного одинокого полусумасшедшего человека.— Ну а соцзащита вам как-то помогает? Совет ветеранов есть у вас. Я вашего председателя знаю.Бабушка вяло отмахивается. Да и не нужны мне её ответы, и так всё ясно. Никто. Ничего. Палец о палец. Я вытаскиваю блокнот, записываю адрес, имя и фамилию, а ещё записываю телефон дочери. Надо будет позвонить. И ещё – нужно купить бабушке хлеба, печенья, молока. Это сделать не трудно – магазин – вот он, в пятидесяти метрах. Гораздо хуже другое – не поможет ей моё молоко. Прощаясь с бабушкой, замечаю другую комнату – чистую, опрятную, с мытыми полами и прозрачными окнами. Я не верю своим глазам. — А здесь кто?— Квартиранты. Пустила двоих, муж и жена. На работе они.— Что ж они вам окна не помоют?— Чего?— До свиданья, говорю. Пора идти.Уже в дверях обещаю позвонить дочери, а также сообщить в совет ветеранов и в управление соцзащиты. Бабушка испуганно кивает. Она стоит, полусогнувшись у двери, держась одной рукой за стену, и ждёт, когда я уйду. Только одно ей и нужно – добраться до постели, упасть на спину и лежать с закрытыми глазами, ничего не видеть и не чувствовать.Купив бабушке продуктов, я ухожу из этого дома, вообще бросаю улицу Банзарова – проклятую улицу, богом забытую улицу, на которой живут такие вот старики, по которой ливнем бежит канализация и ходят подростки со стеклянными глазами, которую травит своими выбросами расположенный неподалёку масложиркомбинат — тот самый, на котором бабушка проработала всю свою жизнь.Не хотел я больше ходить на улицу Банзарова, но так случилось — через две недели я опять там появился. Представьте: летний вечер. Окраина Иркутска. Душно, пыльно и отчего-то жутко на душе. Четыре пятиэтажных дома образуют внутренний двор. Двор этот составляет свой особенный мир, с собственной историей, своими лидерами и козлами отпущения, с юродивыми, героями и массовкой. И вот я в этот двор проникаю, натурально захожу. Один знакомый брался устроить мне митинг среди этих домов, говорил, что жил здесь много лет и всех знает, обещал собрать жителей. И вот – девятнадцать, ноль-ноль. Знакомый ещё накануне отключил сотовый телефон и на митинг не приехал. Никто здесь меня не ждёт. Я с тоской смотрю на кучки пенсионеров, сидящих на лавочках, на молодых мам с колясками, на мужиков, снующих туда-сюда – митинговать мне совсем не хочется. Поблизости располагается крупное предприятие, один из руководителей которого также участвует в выборах, и я уже знаю, что местных жителей давно сагитировали, были тут и концерты, и чаепития с тортами и шоколадными конфетами, и всем тут обещано решение каких угодно проблем. Я уже стал понемногу разбираться в психологии обывателя, поэтому ничего хорошего от «митинга» не ждал. Я вышел на середину двора и остановился. Справа сидела группка бабушек, человек шесть или семь, и слева сидела группка пожилых женщин вокруг прямоугольного деревянного стола – эти, похоже, во что-то играли. Я помедлил секунду и повернул направо. Подхожу. — Здравствуйте, бабушки! — говорю ни грустно и не весело. — Здравствуйте, — отзывается одна. Остальные придирчиво осматривают меня и по лицам их нельзя сказать, чтобы они были мне рады. В левой руке у меня чёрный пакет с листовками, но я не спешу их доставать – это успеется. Сначала нужно поговорить с людьми, расположить их к себе – ну хотя бы попробовать. — А что, — закидываю я сети, — бывали тут у вас депутаты?— Ой, не говори, надоели уже. Поют и пляшут, всё агитируют, а что толку? — восклицает совсем уже древняя старуха в тёмном платке. — Вот то-то и оно, — подхватываю я. — Вас всё концертами потчуют, нет, чтобы просто прийти, поговорить по душам! — сказал и смотрю во все глаза – как это на бабушек подействует. — Да что толку от разговоров-то? — парирует третья. — Ты, что ли, говорить пришёл?— Ну я.— Тоже депутат?— Пока ещё кандидат в депутаты. Но если окажете доверие…— А ты нам пенсию поднимешь? Я полторы тысячи в месяц получаю. За квартиру плачу семьсот. На лекарства – триста. Вот и посчитай! Всю жизнь на комбинате проработала. Что же мне теперь, с голоду подыхать?Да-да, я всё знаю. У меня у самого мать две тысячи рублей получает. Размер пенсий устанавливают Федеральное правительство и Госдума. Местная власть ничего тут не изменит. Но бабушки смотрят на меня с затаённой надеждой – а вдруг я скажу что-то новое, чего они ещё ни от кого не слышали? Пообещаю с нового года увеличить пенсию в три раза. Многократно уменьшить размер квартплаты. Отремонтировать подъезды. Извести наркоманию. Устроить на работу их детей и внуков. Вселить в души давно утраченную радость. Но ничего этого я сделать не могу – я ведь не волшебник, и даже не учусь. Да они и сами видят, что я не волшебник – даже чаем их напоить не могу. Денег у меня – только на маршрутное такси: восемь рублей — туда, восемь рублей – оттуда… Но я всё же пытаюсь изобразить из себя крутого хозяйственника и решительного человека. На мой взгляд, местная власть совершенно не заботится о простых людях. Домоуправления ни черта не делают, слесари только и знают – на выпивку сшибают, и никто ни за что не отвечает. — Порядка у нас нет! — заявляю я почти с восторгом. Бабушки молчат. Никакого открытия я для них не сделал.— Надо уволить всех домоуправов, всех начальников собесов, всех глав районных администраций и… — (бабушки затаили дыхание) — выгнать губернатора! — говорю неожиданно для себя. И надо же – в самую точку попал. При слове «губернатор» бабульки приходят в неистовство!— Раскормил рожу! Гнать его поганой метлой. Боров проклятый!.. – и всё в таком духе. Я на время теряю дар речи – не ожидал такой реакции. Казалось бы – что для них губернатор (выборы-то городские) – а вот, поди ж ты, зацепило, да ещё как! В который раз я поражаюсь прозорливости простых людей. Не мэра они винят в своих бедах (которому, казалось бы, гораздо ближе коммунальное хозяйство), и не многочисленных начальников всех уровней – а именно губернатора. С тем, что губернатор несёт самую прямую и главную ответственность за разор и запустение всего Приангарья – я почему-то уверен на все сто. Удивительно другое – как об этом прознали эти вот старушки, которые редко выбираются за пределы своего двора, а всё, что они видят по телевизору – уже несколько лет служит одной цели: убедить всех и каждого, какой хороший, какой правильный у нас губернатор. И вот, поди ж ты, ничего не помогает. Истина, она, брат ты мой, растворена в воздухе, её не спрячешь!Я раздаю бабушкам свои листовки, которые они начинают немедленно читать, а сам передвигаюсь к следующей группе, которая сидит за столом. Уже издали вижу – играют в карты. Руки неумело держат их веером, лица у всех сердитые и какие-то рассеянные. Видно по этим лицам, что игра не доставляет женщинам никакого удовольствия, и играют они словно назло кому-то. Я подхожу ближе, останавливаюсь. Руки замирают на несколько секунд, головы поворачиваются ко мне.– Ну ты чего, сдавай! — командует одна из женщин, обращаясь к соседке. Соседка молча кивает на меня. — Играй, говорю. Чего застыла? — повторяет женщина с нажимом.Игра продолжается. Я переминаюсь с ноги на ногу, не знаю, что сказать. Меня демонстративно не замечают. Повернуться, что ли, и уйти? Но ведь я же с добрыми намерениями сюда приехал! Почему же не выслушать меня? Ведь это так просто. Они даже не подозревают, что я писатель и тонкий, ранимый человек. А иначе они не стали бы так себя вести. Стоит мне только сказать два слова, и они поймут свою ошибку.— Э-э, уважаемые…— Чего надо?— Да я поговорить хотел.— И нечего с нами говорить. Некогда нам.— Но пять-то минут у вас найдётся?— Не найдётся. Разговор ведёт та самая, что заставляла соседку сдавать карты. Она тут, видно, за главного. Крупная женщина лет шестидесяти. С низким грубоватым голосом и манерой говорить, не глядя на собеседника. Очень неприятная манера. Быть может, ей стыдно за себя, за эти карты, за неприбранный двор, или за меня ей неловко – этакого интеллигента, свалившегося к ним неизвестно откуда. О чём со мной можно говорить? Разве я жил в таких дворах? Разве могу понять боль простого человека, его безысходность. Я ведь приехал за голосами. Буду «хлестать по ушам». А потому уеду – а они останутся в этом дворе, с прежними проблемами, с тоской и безысходностью в душе. Всё правильно. Она права, эта женщина. А я не прав. Зря я сюда приехал. И сказать мне нечего. Я поворачиваюсь и иду прочь. — До свиданья, — бормочу. — До свиданья, — слышится в ответ. Игра за моей спиной продолжается. Все остались при своих.Но я несколько забежал вперёд. Хотя, по большому счёту, всё равно – в какой последовательности описывать мои агитационные походы. Всё это походило на игру – до поры безобидную. Я просто садился в маршрутное такси и просто ехал на Синюшину гору. Выходил на остановке и, помедлив секунду, шёл в любую понравившуюся сторону. Никакого плана у меня не было – заходи в любой дом, стучись во все подряд квартиры. Дома на вид все одинаковые, но встречают, как вы наверное уже поняли – по-разному. Однажды дверь мне открыла молодая симпатичная женщина, в белой нейлоновой блузке и с затейливой причёской на голове, но почему-то по пояс голая! То есть, прошу прощенья – плавки на ней всё-таки были – беленькие такие, плотно облегающие упругие бёдра. Вот она открыла дверь незнакомому мужчине и спокойно стоит, смотрит на незнакомца, ждёт, чего такого он ей скажет. Недостаток собственного гардероба её совершенно не смущает. А я и вовсе не вижу никаких препятствий для общения, совсем наоборот, сплошные достоинства. Воодушевлённый таким неслыханным случаем, с места в карьер я беру высокий темп и заливаюсь соловьём, просто арию пою про то, каким я буду депутатом и как всем будет хорошо. Всё мне по плечу, энергия так и хлещет через край, уж так я разошёлся, сам себя заслушался. На звук моего голоса выходит из комнат другая женщина, ещё моложе первой, лет восемнадцати – и тоже, представьте себе в плавках и в белом блузоне! Нет, я не вру, честное слово – так всё и было! Ну а с другой стороны, почему этого не может быть? Иные (я знаю) вообще голышом по дому скачут – не это удивительно. А удивительно мне то, что обе они ведут себя так, словно всё кругом нормально и хорошо. Вот я – в костюме с галстуком и в рубашке – а вот они – две такие… красавицы без юбок. Ходют босиком и смотрят на непрошенного гостя без страха и упрёка. Я им про выборы талдычу, а сам думаю: что за чёрт? Уж не мерещится ли мне? Может, на них особые прозрачные платья надеты, как в известной сказке, а я, дурак такой, ослеп под старость лет? Взять и напроситься, что ли, к ним на чай? А они, словно этого и ждут. Смотрят ласково и словно завлекают меня вовнутрь. Личики у обеих свеженькие, интеллигентненькие – встретишь такие лица в классическом университете и не удивишься – будут они там в самый раз. В общем, не помню, как я из этой квартиры выбрался. То есть помню, что не поддался соблазну. А вот что говорил уходя, и как при этом выглядел – начисто забыл. Оно и не мудрено – после таких событий не только память может отказать. До сих пор я сомневаюсь – не померещились ли мне эти красавицы? Летом ведь дело происходило, в самую жару. Оно ведь сами знаете – недолго и свихнуться …В другой раз мне тоже две женщины открыли, на этот раз, слава тебе господи, одетые до самых пяток, так что даже не хотели со мной и разговаривать (вообще я заметил, чем больше на женщине одежд, тем труднее с ней общаться). Но отвязаться от меня не так-то просто (иногда бывает), и пришлось им вступить со мной в непринуждённую беседу. Я к тому времени уже поднаторел в агитации, стал мало-мало в людях разбираться. Я ведь только с виду тихий и простой. А на самом деле я уже чёрт те сколько в этой жизни испытал и много чего перепробовал. А уж сколько народу перевстречал – и какого народу – об этом ни в сказке сказать, ни пером описать – об этом нужно отдельно рассказывать. И вот я на этих двух смотрю и соображаю. Чую – что-то тут не то. Не могу их раскусить. Обе очень странные, а в чём эта странность – нельзя понять. — Вы кто такие? — так примерно я у них спросил. А они:— Спортсменки мы, волейболистки. Мастера спорта. (Мама – тренер, и дочка – игрок). — И тут же добавляют: — Нам по фиг ваши выборы! — со свойственной спортсменам прямотой.Что тут со мной сделалось – мать честная – словами не передашь. Обрадовался я неимоверно, кричу с восторгом:— Да я ведь сам спортсмен! Ей богу! Да как же я вам рад, девчонки, едрить твою через коромысло! — и всё в таком духе.А девчонки такие рослые, обе под метр восемьдесят. Одной девчонке сорок лет, другой уже за двадцать – зуб даю. И вот они на меня смотрят с изумлением, не понимают, чему я радуюсь. Стоят такие кислые, словно неродные. — Да как же вы не понимаете, что если вы спортсменки, и я тоже бывший спортсмен, то это значит, что мы должны любить друг друга (фигурально выражаясь). Мы должны друг другу всячески помогать и способствовать!Лица у девчонок вытянулись. — Почему это мы должны вам помогать?— Ну как же! Сегодня вы мне поможете, завтра – я вам.— Да ничего вы не поможете – не верим мы никому, — махнула та, что постарше. А младшая, гляжу, вроде как заинтересовалась. Стала присматриваться ко мне. И я к ней стал присматриваться, удивляясь про себя: надо же, такая молодая, а уже волейболистка.— Вы поверьте мне – я ведь это самое, не шучу! — Да мы верим, только не сделаете вы ничего.— Почему же не сделаю?— Не дадут вам.— Я и спрашивать никого не буду. Возьму и сделаю! — Не сделаете.— Нет сделаю, нарочно, чтобы вас разубедить!После этаких слов и старшая смягчилась. Заулыбалась так слегка, одними глазками. — Ну и чего же вы сделаете? — Ну как… добьюсь финансирования. На сборы, там, суточные, и всё такое. И потом, — вдруг вспомнил кстати, — я ведь знал одну волейболистку, она играла за команду мастеров лет тридцать тому назад.— Как фамилия?— Щербакова.— Не слыхали.— Вера Николаевна.— Не знаем такую.— Она за «Ангару» играла, капитаншей там была.— «Ангару» знаем, Щербакову – нет.Я вытёр лицо носовым платком – потому что жарко сделалось. Взял небольшую паузу. Чем бы их ещё пронять? Никогда не думал, что бывают такие твердолобые волейболистки. Боксёров твердолобых видал – сколько угодно, борцы классического стиля попадались, каратисты есть, а вот волейболистки в первый раз случились. Хотя… та самая Щербакова такая же была – совершенно бронебойная. Как сейчас помню: ты ей слово – она тебе десять. Видать, все волейболистки такие поперечные. Я уж мысленно на них махнул рукой, повернулся и поплёлся прочь.— Стойте, — кричат мне вслед.— Что такое?— Давайте ваши листовки. Так и быть, проголосуем.— Да что вы говорите! А что случилось?— Ничего не случилось. Понравились вы нам.— Ну, спасибо.Я выдал им две своих листовки, а следом выудил носовой платок из кармана пиджака и вторично утёр вспотевший лоб. Так в июне 2004-го доставались мне «голоса».Вообще должен признаться, что с женским полом мне как-то полегче было. Женщины эмоциональнее, доверчивее, трезвее, если хотите. Случился в одной квартире такой эпизод. Я стою на пороге возле раскрытой двери, разговариваю с хозяйкой, невысокой пожилой женщиной в домашнем халате и в тапочках – тихо так мирно беседую. А из квартиры, из глубины комнат, несётся отборная ругань.— Пошёл на х…! На х… пошёл! — Голос мужской, хриплый и чем-то мне очень неприятный, трудно даже сказать – чем именно.Я вопросительно гляжу на хозяйку, а та, говорит с приятной улыбкой:— Не обращайте внимания. Не обращайте внимания!И снова из глубины:— Проваливай отсюда, чтобы я тебя здесь больше не видел.Хозяйка:— Не слушайте вы его. Он со всеми так!Минут пять мы таким образом беседовали, пока я не догадался спросить:— А он у вас нормальный?— Кто, муж-то? Конечно, нормальный. Выпимши маленько – это ничего. Не обращайте внимания на дурака. Так чего вы там про выборы говорили?..В другой месте я попал в компанию молодых людей. Белобрысая пьяная девица лет двадцати и двое парней – тех же средних лет. Все пьянущие –приятно посмотреть. Стоило мне заикнуться (зря, конечно), что я депутат, то есть кандидат в депутаты, как девица раскрыла рот и заорала, выпучив глаза:— Всё это гон! Гон! Я тебе говорю – это всё гон!Я ей:— Но позвольте, я ещё ничего не пообещал. Не можете же вы отрицать, что я… Вот если бы я стал вам говорить…— Гон! Я сказала, всё это гон! Никак я не мог её переспорить. Парни, ухмыляясь, следили за нашей перепалкой. Интересно им было – как я выйду из затруднения. Я уже жалел, что позвонил в эту квартиру. Но раз уж пришёл – приходится общаться. На этот раз я проявил свойственную мне изворотливость. В какой-то момент сообразив проигрышность выбранной тактики, резко меняю манеру речи. — А тебе сколько лет? — вдруг спрашиваю девицу. — Я говорю – это всё гон!— Я спрашиваю – сколько лет тебе, лошадь страшная!Парни после этих слов перестают улыбаться. Девица глядит на меня с удивлением, словно не разглядела сразу. — Чего такое?— Как твоя фамилия? Ты здесь прописана? А это кто – дружки твои? Ну-ка, подойдите ближе!Все трое принимают растерянный вид. Не ожидали от «лоха» такой наглости. А я гляжу на них оценивающе и с видом превосходства. Вот этого скелета со впалой грудью, я двумя пальцами раздавлю, если дёрнется. А второго зажму между колен и отшлёпаю. Что с девицей делать, я ещё не придумал – прикасаться к ней вовсе не хочется, подцепишь ещё какую-нибудь заразу. Да и, вообще-то, не имею я никакого права тут командовать. Всё-таки, они у себя дома, а я у них в гостях. Они меня к себе не звали. И они имеют право не ходить на выборы и не слушать бредни кандидата в депутаты, будь он хоть семи пядей во лбу. Обидно, конечно, что слушать не хотят конкретно меня. Противно за этих молодых людей, что допиваются до полного идиотизма, так что говорить с ними на нормальном языке невозможно. Что с такими субъектами делать? Ужели придётся их всех сгонять в трудовые лагеря, ставить над ними надзирателя с плёткой и заставлять вставать по звонку, ложиться по звонку, жрать по команде и (прошу прощенья) ходить на толчок по команде – год, два, три – пока опять не станут людьми? Не знаю. Оставить их как есть – значит, подписать им смертный приговор. От идиотизма их вылечит тюрьма или могила. Знаю я законченных наркоманов, которые в тюряге колоться переставали, а освободившись – снова садились на иглу. Видал людей, которые на зоне к классике приобщались. К чему я об этом написал? А ни к чему. Просто отметил факт. Выводы и заключения пусть каждый сам сделает. А из той квартиры я ушёл, к счастью, никого не обидев. И сам ни на кого не обиделся – достаточно мне было наблюдать испуганные лица этой далеко не святой троицы. Все они таковы – куражатся, покуда им дозволяют, но первый же грозный окрик, удар плёткой приводят их в чувство. Трусы и хамы – больше ничего. Была ещё одна схожая ситуация – и тоже с молодёжью. Забрёл я в квартиру к местным хулиганам. Четверо восемнадцатилетних парней, уже с наколками на запястьях, весёлые и развязные, начали мне дерзить. Я им говорю, что я депутат, а они мне говорят, что они боксёры. Я им – у кого занимаетесь? Они – у тренера. Я: какой разряд у вас. Они – международные мастера! — и так далее. Но я-то вижу, что никакие они не боксёры, а просто ломают комедию. Тоже видно решили, что перед ними «Иван Иваныч», гнилой интеллигент. Ну а я, хотя и не отказываюсь от столь почётного звания, но всё же интеллигент я не стопроцентный. Много чего во мне намешано – грубого, агрессивного, злорадного; сокрытого до поры в глубине натуры. Редко-редко я позволяю этим своим чертам проявиться. Но иногда приходится – когда уже деваться некуда. С этими четырьмя я также не подрался. Вообще, с парнями мне почему-то легче разговаривать, чем с девицами. Последние отличаются какой-то особенной, ни с чем не сообразной развязностью. Чуют они что ли, что я их бить не буду – вот и куражатся почём зря. С парнями всё наоборот. В какой-то момент до них вдруг доходит, что смерть подступила очень близко и побои весьма вероятны (несмотря на мой галстук). Я даже заметил, когда наступает этот момент. А наступает он тогда, когда я теряю терпение и, прищурившись, вдруг окидываю оценивающим взглядом фигурку оппонента, словно собираюсь сшить ему костюм. Но дело тут вовсе не в костюме, просто, я, сам не знаю почему, начинаю мысленно прощупывать мускулатуру своего визави, представляю его острые ключицы, неразвитые плечи и прокуренные лёгкие. Вихрем проносятся видения: вот я с разворота сбиваю этого несчастного доходягу ударом «уширо-гери», согнувшись в три погибели он несётся по воздуху не хуже самолёта до ближайшего препятствия. Или сгребаю в охапку его смешливого товарища, сминаю его как пустой мешок и бросаю оземь – душа из него вон! И так далее. Стоит мне таким образом подумать, что-нибудь похожее вообразить – как сразу всё чудесным образом меняется. Хулиганы перестают быть хулиганами, а я перестаю быть «гнилым интеллигентом». И слава богу! Агитацией это дело назвать, конечно же, нельзя. Но и не скажешь, что я зря при этом трачу время. Диалектика, одним словом. Проза жизни. Альфа и омега бытия. Или быта? С ума сойдёшь с этими выборами. Я на них столько здоровья потерял – страшное дело. Хотя и узнал много интересного. Сижу вот теперь, повесть сочиняю. А ведь вопрос ещё – что у меня получится. Пока что (вижу сам) – получаются какие-то обрывки, слабо связанные друг с другом эпизоды. Единой мысли нет. Подтекстом и не пахнет. Сверхзадача также не проглядывается. Зачем я всё это описываю — и сам не знаю. Научит ли кого-нибудь чему-нибудь эта повесть? Нет, никого и ничему она не научит. Быть может, развлечёт? И это вряд ли, весёлого в ней мало. Доставит кому-то утешение? А вот на это я меньше всего надеюсь. Так что, уважаемый читатель, бросай читать, пока ещё не поздно. Если есть у тебя полезное дело – займись полезным делом. А нету дела – ляг, поспи. Бывает, люди во сне открытия совершают. А некоторые во сне своё будущее видят! Вы разве не слыхали? Вот один из примеров: Бонапарт Наполеон в 1809 году увидел страшный сон, он закричал во сне и его разбудили. «Ах, мой друг, — сказал он слуге, — какой ужасный сон я видел. Мне снилось, что медведь разорвал мне грудь и ел моё сердце!» Нужно ли объяснять, что означал сей красноречивый сон?.. Документально засвидетельствованы вещие сны императора Августа, философа Сен-Симона и революционера Робеспьера (и многих, многих других). Первый, благодаря своему сну, остался жив, второй сделался великим мыслителем, а последний увидел во сне гильотину задолго до её изобретения и до того момента, когда испробовал её действие на собственной шее. Так что, больше спите, друзья! Быть может, вам тоже приснится что-нибудь весёлое и обнадёживающее. Я сам в ночь на двадцать шестое июня 2004 года видел вещий сон. За сутки до голосования я уже знал его результаты; конкретно, какое место я займу среди семи претендентов. Это была ночь с пятницы на субботу. Я проснулся в пятом часу утра и долго потом не мог уснуть. Утром уже пожаловался жене, что видел отвратительный сон, так что настроение у меня совершенно испортилось. — Что же ты видел? — спросила она хладнокровно. — Мне приснилось, что я занял на выборах четвёртое место. Представляешь, какой ужас? Жена лишь посмеялась. И я, глядя на неё, тоже посмеялся. Накануне вечером я был уверен, что займу место, не ниже второго. Сказать по совести, я даже рассчитывал победить и второе место считал провалом – что уж говорить про остальные варианты. И вдруг – такой странный, фантастический сон. Конечно, я не поверил этому сну. И вспомнил о нём лишь два дня спустя, в понедельник, когда прочитал протокол избирательной комиссии. Вспомнил – и вздрогнул. Если бы не жена, я бы сам не поверил, что всё так и было. Но я опять забежал вперёд. До двадцать шестого июня нужно было ещё дожить. Три недели – с пятого по двадцать шестое июня слились в один длинный-длинный день. Не было у меня в эти недели ни выходных, ни праздников. В любую погоду ехал я в свой округ и ходил там часами по квартирам, мерил шагами неведомые мне улицы, вглядывался в людские лица, что-то им говорил, спорил, смеялся, смотрел, как говорят и смеются другие… У соперников было не так. Один, к примеру, нанял бригаду артистов. Каждый вечер приезжали они в какой-нибудь двор, сооружали настоящую деревянную сцену размером пять метров на пять и высотой около метра. Подключали звуковую аппаратуру и закатывали двухчасовой концерт, в котором было всё: жонглёры, клоуны, эквилибристы, шутники, певцы и танцоры! Это ежедневно на протяжении месяца! Рядом стояла машина с профессиональными охранниками, вокруг сновали агитаторы с листовками, сам кандидат появлялся в конце концерта и произносил запинаясь несколько общих фраз. Тут же стоял стол с вывеской: «Общественная приёмная кандидата в депутаты такого-то». За столом сидели две женщины, они бойко записывали наказы населения. Так-то вот! Уж я не знаю, сколько стоил один такой концерт, но сами понимаете – недёшево. Оплата артистам, агитаторам, доверенным лицам, профессиональным охранникам, аренда автомобилей и аппаратуры – думаю, тысяч десять набежит. Добавьте сюда два огромных рекламных щита, несколько растяжек, приплюсуйте листовки и газеты, а также оплату работы сотрудников пенсионного фонда, расходы на подарки ветеранам, аренду постоянно действующих общественных приёмных… Я ещё что-то упустил – но это уже не принципиально. Размах подобной избирательной кампании вполне можно оценить по этому набору употребляемых средств. Соревноваться с такой организацией дела — всё равно, что бежать наперегонки с реактивным самолётом. Или пытаться перетянуть голыми руками асфальтовый каток. Результат можно предсказать заранее (если при этом не заниматься самообманом – что мы и делаем с удивительным упорством, не взирая на самые очевидные обстоятельства!)Но я ещё не всё рассказал о собственной избирательной кампании. Запомнились мне – на всю жизнь запомнились! — несколько встреч с избирателями. Одна из них произошла в рабочем общежитии. Это было общежитие известной в городе фирмы под названием ««Жилстрой»». Когда-то эта организация вела широкомасштабное строительство и пользовалась репутацией солидной и добросовестной фирмы. Три пятиэтажных кирпичных дома, в каждом доме по два подъезда. Судя по нумерации, в подъезде расположено семьдесят квартир (однокомнатных, большей частью). В каждой комнате, в среднем, по три человека прописано. Вот и посчитайте, сколько там людей проживает. Но не это меня удивило. Поразило меня и обескуражило внутреннее убранство этих общежитий – комнат, коридоров, лестниц, электрической проводки, канализации и всего остального. Мне сперва показалось (когда я внутрь зашёл), что я попал в казематы девятнадцатого века. Те же замшелые кирпичи, копоть на стенах и потолке, грязь под ногами, затхлый воздух, разбитые двери и покорёженные перила. Напоминаю, что речь идёт об общежитиях, в которых живут строители! Те самые, что строят, штукатурят, белят и красят, устанавливают оборудование и тянут проводку, словом, делают всё то, что и положено делать в жилом доме. А тут что? Сапожник без сапог?.. Я зашёл в некоторые комнаты. Там ещё похлеще картины открываются. Представьте комнату площадью двенадцать квадратных метров. По одной из стен сочится вода, просто бежит сверху вниз, без всякого стеснения! Тут же труба прилепилась – вся чёрная, словно покрытая дёгтем, сырая и страшная. Часть потолка набухла и потемнела от воды. На полу – сырость, ну и грязь, само собой. Про мутные окна и страшный беспорядок говорить не буду. Замечу лишь, что в этой комнате едят, спят и моются, и даже унитаз где-то за перегородкой расположен – всё на двенадцати квадратах. Живут в этой комнате двое – мать и дочка. Матери, на вид, лет сорок – бледное, тщедушное, замученное жизнью существо. Инвалид второй группы. И дочка у ней тоже больная – девочка лет двенадцати лежит среди бела дня на постели и смотрит на меня совсем не детским взглядом. Мне не по себе от этого взгляда, от заискивающего и плачущего тона бедной женщины. Хочется сорвать свой галстук и засунуть его куда подальше. Но я стою и слушаю с задумчивым видом жалобы женщины. Она просит помочь отремонтировать трубу, чтобы не бежала. Девочка болеет от постоянной сырости, батареи почти не греют, и вообще – нужно бы переехать в другую комнату, в этой жить невозможно. Я и сам вижу, что жить здесь смерти подобно. Долго и безуспешно пытаюсь узнать, почему владелец общежития не делает ремонта.— Вы за квартиру платите? — Платим.— Сколько?— Две тысячи рублей.— Сколько-сколько?!..И тут выясняется новое обстоятельство: владелец (или вернее сказать, балансодержатель) заломил такую неимоверную оплату за проживание, что ни в какие ворота не лезет. Я за свою трёхкомнатную квартиру в отличном кирпичном доме плачу тысячу семьсот рублей. Четыре человека на семидесяти четырёх метрах – и то мне кажется много. А тут за двоих – две штуки! И комната подобна хлеву.— А ордер у вас есть на комнату?— Чего?— Ордер, говорю, ордер есть у вас? Документы на квартиру? Ну бумага какая-нибудь на комнату, есть хоть что-то?Несколько минут уходит на то, чтобы разъяснить смысл вопроса. Это невероятно, но хозяйка комнаты не знает, что такое ордер. Про домовую книгу и не слыхивала. Изо всех документов у неё некий договор — срочный. По этому договору она и живёт в этой конуре. По этому договору платит. По этому же договору обязана освободить комнату в случае увольнения из ОАО ««Жилстрой»» по любой причине и без предоставления взамен другого жилья!Читая эту удивительную бумагу, я припоминал статьи жилищного кодекса, мысленно апеллировал к конституции и даже пытался воскресить в памяти конвенцию ООН о правах человека. Позже, обойдя все подъезды и опросив несколько десятков жильцов, я вполне убедился, что половина населения этих общежитий живёт по таким вот договорам, перезаключаемым каждый год. У второй половины, правда, есть ордера, но не городские, а самодельные, выписанные всё тем же «Жилстроем». Ремонт в зданиях не делался с момента постройки – то есть двадцать восемь лет! Ни капитального ремонта, ни текущего. Ничего! А оплата, я уже сказал – обалденная. За малюсенькую комнату платят от тысячи до двух с половиной тысяч рублей (в зависимости от количества проживающих). А зарплата, тоже не лишне будет сказать об этом, зарплата у рабочих, занятых на тяжёлых строительных работах не превышает трёх тысяч рублей в месяц! Можно в это поверить? Я лично не сразу поверил. И плохо верю до сих пор. — Почему же ты не увольняешься? — спросил я одного из жильцов – высокого тридцатилетнего парня, сильного, проницательного и энергичного, бывшего сотрудника милиции. — Если я уволюсь, меня из комнаты выкинут. Жена, ребёнок – куда я пойду?— Поживите у родственников пока. Как же вы тут существуете?— Так ведь я не местный. Из Усть-Кута приехал. Мать у меня там больная, сердечница. Помогать надо.— Да чем же ты ей поможешь при твоей зарплате? — (Получал он две с половиной тысячи, половину отдавал за комнату, да ещё на свои деньги красил подъезд, менял трубы и выполнял мелкий ремонт).— Так ведь я ещё на одной работе работаю. — Когда же ты успеваешь?— По ночам работаю. Охраняю ларьки. Плюс халтура по выходным и праздникам. Хватает пока. Я молчу. Не знаю, что на это сказать. — Да вы не берите в голову, — успокаивает парень. — Мне бы только ордер получить, а то грозятся всё время, что выгонят. И ведь уволиться нельзя. А если бы ордер был, я бы давно уже другую работу нашёл. Сделал бы ремонт в комнате, зажили бы по человечески. Мать хочу сюда перевезти. Одна она осталась, отец-то умер давно. Конечно, матери надо помогать, я не спорю. Но сперва нужно помочь сыну. И всем остальным жителям общежития тоже нужно помочь. Таких, с позволения сказать, общежитий на балансе у «Жилстроя» было летом 2004 года ровно десять штук.Я собрал несколько человек на лужайке перед домом, сказал краткую речь, в которой обещал решить все проблемы, а для начала попросил на завтра собрать жильцов всех трёх общежитий — в семь часов вечера на этом же месте. Будет митинг, на котором я выступлю и всех успокою. Жильцы охотно согласились на митинг. Обещали написать объявления и обойти все квартиры (квартирами они упорно называли свои катакомбы). Кто-то вспомнил про некое письмо с полуторастами подписей, адресованное главному инженеру «Жилстроя», кто-то помянул недобрым словом комендантшу общежитий, некую Анну Петровну, кто-то обещал принести счета за оплату, договора, ордера свои липовые. Словом, грядущее событие обещало много интересного. И должен сказать, предчувствия меня не обманули!На следующий день мы с моим доверенным лицом (адвокатом Липиным Вячеславом Ивановичем, который, кстати будет сказать, очень хорошо мне помог во время избирательной компании) приехали на митинг за пять минут до назначенного времени. Народ уже собрался – человек полсотни. Я почувствовал нечто вроде волнения при виде этой беспорядочной толпы – никогда ещё мне не приходилось выступать перед такого рода аудиторией и в таком качестве. Первый в жизни митинг, проба сил и способностей. Что ж…— Здравствуйте, товарищи! — произнёс я хриплым от волнения голосом, останавливаясь у крайних рядов. — Уже обсуждаете проблему?Обсуждение, в самом деле, шло полным ходом. На меня даже не обратили внимание – это было первой неприятностью этого вечера. Тут же выяснилось: приехала пресловутая Анна Петровна. Она стояла в центре толпы и громко и уверенно говорила. Я хотел было вмешаться, но Вячеслав Иванович сделал мне знак рукой, дескать, не надо лезть на рожон, пусть человек выговорится, а мы пока послушаем. Я сразу согласился, потому что в самом деле, определённого плана у меня не было, надеялся я больше на некое наитие, которое должно было меня посетить, когда я буду держать речь. В общем, стали мы слушать Анну Петровну. Эта женщина мне сразу не понравилась – лет пятидесяти, средней комплекции, белокурая и броская, с претензией на красоту; вместе с тем в лице её было что-то неприятное – это было лицо человека малоразвитого, агрессивного и жестокого. Таким людям опасно давать в руки власть. Напоминают они цепных псов, которых используют для усмирения бунтовщиков и которые никого не подпускают близко к своей кормушке. Кормушкой Анны Петровны была должность коменданта общежитий ОАО ««Жилстрой»». Полторы тысячи людей зависели от неё самым прямым и унизительным образом. — Почему в общежитиях не делается ремонт? У меня с потолка вода бежит ручьями!— донеслось из толпы.— Потому что жильцы не платят вовремя за квартиру. Заплатите все долги, и мы сделаем вам двускатную крышу! — отвечала комендантша с полной уверенностью.— Когда выдадут жильцам ордера? — снова кто-то интересовался.— Ордера и договора найма будут оформляться в конце года. Вы же знаете, мы всегда так делаем.— Почему столь высока квартплата? Будет ли общежитиям присвоен статус жилого дома? Не пора ли передавать общежития на баланс города? — следовали вопросы один за другим. Комендантша говорила без запинки, как по писаному (видно, не в первой). Квартплата определяется тарифами на электроэнергию и на коммунальные услуги. Статус жилого дома будет присвоен тогда, когда все жильцы погасят долги. А на баланс города общежития никогда не передадут, потому что город их ни за что на свой баланс не возьмёт.— Почему это город не возьмёт общежития на баланс? — не выдержал я. — За последние три года город взял на баланс сорок общежитий. Всем жителям выдаются ордера, здания ремонтируются – никаких проблем.— А вы кто такой? — спросила комендантша, глядя на меня с нескрываемой злобой.— Я кандидат в депутаты. Лаптев моя фамилия.— Понятно, — усмехнулась комендантша. — За голосами приехал! Все вы много обещаете, а толку-то от ваших обещаний.— Так я же ещё ничего не пообещал, — возразил я. — Я просто сказал, что город может взять общежития на баланс. И тогда все проблемы жителей будут решены. Ремонт, ордера, величина квартплаты, субсидии – всё можно сделать по-человечески. Верно я говорю? — обернулся я к Вячеславу Ивановичу.— Всё верно! — подтвердил Вячеслав Иванович. — Я как адвокат с двадцатипятилетним стажем могу подтвердить: всё так и есть!Комендантша переменилась в лице. Черты её заострились и она стала похожа на хищную птицу, мне даже показалось, что она хочет вцепиться когтями мне в лицо. — Это всё неправда! — закричала она. — Общий долг по квартплате составляет миллион рублей. Мэрия никогда не возьмёт здания с таким долгом. Сначала нужно погасить долги, а потом уже говорить о передаче. Я задумался на секунду. О миллионном долге я не знал. Действительно, это могло сильно осложнить ситуацию. Но что мне оставалось делать? Приходилось рисковать. На карту была поставлена моя репутация, моё слово депутата. От моего ответа зависела судьба не только этого первого моего публичного спора, но судьба всех других публичных споров. Первый блин не должен был получиться комом.— А я вам говорю, — заговорил я преувеличенно громко, — что город возьмёт общежития на свой баланс!— С миллионным долгом?— Да, с миллионным.— Возьмёт?— Несомненно.Несколько десятков человек внимательно следили за нашей перепалкой. То, что для меня составляло предмет спора, было для них предметом жизненной необходимости. Эти бедные люди хотели верить мне, а не комендантше. Я видел по лицам, понимал, что они всем сердцем ненавидят Анну Петровну, но они бессильны перед ней. Своей наглостью и безнаказанностью она подавила волю полутора тысяч человек. Я там был кем-то вроде Дон Кихота. — Не возьмёт мэрия общежития на баланс, я точно знаю, — вдруг заявила молодая женщина, стоявшая в толпе. Она глянула на меня мертвенным взглядом и я сразу понял – это подстава. Работает на комендантшу, ясно, как день. — Откуда вы можете это знать? — спросил я с улыбкой.— Да потому что я сама работаю в городской администрации.— Во-он как, — присвистнул я. — И где же вы там работаете? Что-то я вас не видел.— В четыреста шестнадцатом кабинете.— На четвёртом этаже, что ли?— На четвёртом.— И какое вы имеете отношение к данной проблеме? Отдел учёта и распределения жилья, насколько я знаю, располагался на первом этаже мэрии, а полгода назад вообще переехал в другое здание, на Марата, 14. Откуда вы можете знать о планах администрации?— А вы откуда?— От начальника отдела учёта и распределения жилья Нелюдимова.— И я от Нелюдимова…Дальнейший разговор я опускаю. Митинг продолжался ещё с полчаса. Попеременно говорили многие: комендантша, я, адвокат Липин, жители, работница администрации, снова комендантша, снова я, снова жители… Одно точно могу сказать: мы не проиграли этот спор. В правоте своей никого не убедили, но выглядели, в общем-то достойно. Мне не стыдно за этот первый бой. А кончилось вовсе весело: Анна Петровна убралась восвояси, а мы с жильцами стали писать коллективное письмо на имя губернатора Иркутской области с требованием отобрать общежития у зловредного «Жилстроя» и передать их городу. Под этим письмом подписались двести человек! Я взял десятистраничный документ и уже собрался уходить. Но жильцы меня так не сразу отпустили. — Не могли бы вы устроить нам встречу с губернатором? — спросили без обиняков. — Нет, — ответил я с полной уверенностью, ибо знал характер и привычки этого высокопоставленного чиновника. — Но я мог бы устроить вам встречу с председателем Комитета по собственности областной администрации, с начальником отдела учёта и жилья администрации города, а также с руководителем Комитета по управлению муниципальным имуществом – эти трое вполне могут решить все ваши вопросы. Вячеслав Иванович посмотрел на меня неодобрительно. Но он зря сомневался – все три встречи состоялись на следующий день. Я, с одной стороны, хотел проверить свои организаторские способности, а с другой, желал показать жильцам общежитий, что я их не обманываю, и, если на то пошло, пойду за них в огонь и в воду! Происходило всё следующим образом: на другое утро я назначил делегации жителей общежитий (из числа самых активных и уважаемых) встречу в сквере имени Кирова в десять часов утра. Приехать, в принципе, могли все желающие. Они и приехали – семеро смелых и неравнодушных к своей судьбе людей. Мы встретились у газетного киоска, и я их повёл – на улицу Марата, в дом номер четырнадцать. Там, на третьем этаже с некоторых пор располагался городской отдел учёта и распределения жилья. Туда стекались со всего города страждущие люди, а страждали у нас в Иркутске (и до сих пор страждут) тысяч сто, не меньше. Можете представить, какие закалённые люди работали в этом отделе и какие нужно было найти слова, чтобы достучаться до ихнего бронебойного сердца. Мне было легче – я уже знал этих людей и моя личная проблема была решена двумя годами раньше. Я рассчитывал проехаться на волне положительных воспоминаний, сыграть на психологии чиновников и вырвать у них обещание (хотя бы в самых общих фразах) – помочь в решении этой вопиющей проблемы. И вот мы зашли в кабинет начальника отдела – Нелюдимова Георгия Александровича. То, что он согласился нас принять, да и просто оказался на месте – было неслыханной удачей. К чиновникам такого уровня попасть на приём – целое дело. А тут – сразу восемь человек заявилось. Расселись мы по стульям вдоль стен, кому не хватило стула, принесли из коридора. Я и начал говорить. В своей короткой и выразительной речи я описал ужасы общежитовского быта и заклеймил произвол администрации «Жилстроя». По-всякому выходило: не сегодня-завтра последует социальный взрыв. Дело пахнет международным скандалом – не меньше. Георгий Александрович – семидесятилетний старик с благородной осанкой и великолепной выучкой заслуженного столоначальника, вовремя меня остановил. — Знаю я эти общежития, — произнёс он бесцветным голосом и машинально поправил бумаги, лежащие перед ним на столе. — Мы ещё в прошлом году готовили их передачу на баланс города. План соответствующий приняли. Только не получилось.— А почему не получилось? — спросил я вкрадчиво, замечая краем глаза, что мои спутники перестали дышать.— Да «Жилстрой» там что-то воду мутит. Не хочет отдавать. — Ну а вы заберите, мало ли чего он не хочет! — повысил я голос и тут же осёкся. Нельзя горячиться, тут нужны взвешенные слова и железная логика. Начальник снова поправил бумаги.— Нам-то что, мы согласны забрать эти дома. Если область подпишет соответствующее распоряжение – мы их примем. Выпишем жильцам муниципальные ордера, передадим на обслуживание в РЭО. У нас тут каждый день очереди. Мы пачками выписываем ордера жителям общежитий, переданных нам в хозяйственное управление. За последний год больше сорока штук приняли. И эти тоже примем – никуда не денутся. У «Жилстроя» на балансе находятся десять общежитий. Мы их все заберём.Я посмотрел на своих спутников – они сидели, боясь пошевелиться, и впитывали каждое слово. «Слушайте-слушайте!— подумал я с мрачным удовольствием, — будете в следующий раз знать, что ответить своей Анне Петровне».— А что, — вдруг спросил я, — вы ведь не будете требовать от жильцов, чтобы они погасили общий долг по квартплате?— Нет, не будем, — ответил Нелюдимов твёрдо.— А представительница «Жилстроя» уверяет, что город не возьмёт общежития с миллионным долгом, — настаивал я.— Это не так, — произнёс Нелюдимов без всякого выражения. — Мы в такой ситуации поступаем просто: сначала принимаем общежитие в своё ведение, а потом говорим жильцам: не получите ордера, пока не погасите долг по квартплате. И все моментально находят деньги! Это обычная практика.Я восхитился про себя: действительно, как просто решаются самые головоломные проблемы!Последовали вопросы от жильцов. Они всё не могли поверить, что проблема решается так легко – комендантша настолько заморочила им голову, что они сомневались буквально во всём, искали подвох там, где его не было в помине. Мне кажется, они были не прочь подойти и потрогать начальника отдела руками — действительно ли это человек из плоти и крови или это механическая кукла, которую специально посадили здесь, чтобы в очередной раз их заморочить.— А это самое, — снова спросил я, — что вы там говорили про «Жилстрой», что он не хочет передавать общежития городу?— Да тут нет никакой проблемы, — с прежней невозмутимостью ответил Георгий Александрович, — дело в том, что эти общежития не принадлежат «Жилстрою»!— Как – не принадлежат? — раздалось сразу несколько голосов.— Как – не принадлежат? — произнёс я почти с возмущением.— Очень просто. В своё время «Жилстрою» были переданы на баланс десять общежитий. Но все они находятся в областной собственности. И теперь областному комитету по управлению госимуществом достаточно подписать распоряжение о передаче общежитий на баланс города – и проблема будет решена. Все были поражены услышанным. Вот это новость! А люди и не догадывались – кто у них истинный хозяин. — Но на каком основании ««Жилстрой»» берёт с жильцов деньги за проживание, выписывает некие ордера. Получается, что это незаконно? — снова высунулся я.— Есть такая юридическая форма – хозяйственное управление, — пояснил Нелюдимов. — Общежития находятся в хозяйственном управлении этого акционерного общества. Насколько я понял, налицо недобросовестное управление. Это даёт основание для принятия мер.Кажется, дальше объяснять было нечего. Но снова последовали вопросы от жильцов. Они никак не могли поверить своему счастью. Были ошарашены известием о том, что общежития не являются собственностью грозного «Жилстроя». Как в известном анекдоте (про диссидента и запрет компартии) они готовы были без конца слушать одно и то же. Но я уже заметил недовольство в лице столоначальника, мы и так отняли у него много времени. Спасибо, что принял, выслушал и объяснил по-человечески. Я до сих пор ему благодарен за это. Честно говоря, не ожидал от него подобной сердечности.Долго ли коротко, но из кабинета мы кое-как выбрались. Все были возбуждены и не хотели расходиться. Меня ждали очередные встречи с избирателями, нужно было зайти в Дом литераторов, и вообще…— А хотите, — неожиданно для себя предложил я своим спутникам, — мы сию секунду отправимся на приём к начальнику комитета по управлению областным имуществом? — Что на меня нашло, и сам не знаю. Это было какое-то вдохновение. Раз уж начало везти – должно везти до конца. — Хотите?— Хотим, — послышалось неуверенно. — Отлично. У кого с собой паспорта?Паспорта оказались у троих. Оно и к лучшему – заваливаться такой гурьбой в областную администрацию было рискованно. Там на входе целый взвод милиционеров дежурит, все посетители проходят через металлоискатель и на каждого выписываются разовые пропуска. Сам я, как член областной комиссии по помилованию, мог беспрепятственно заходить в администрацию – этим обстоятельством я и воспользовался. Оставив своих спутников внизу, поднялся на пятый этаж и зашёл в приёмную начальника КУГИ. — Нина Александровна на месте? — спросил я секретаршу – молодую черноволосую женщину, довольно красивую, хотя и строгую.— Нет её, — ответила та как будто недовольно. — А Марина Александровна на месте? — На месте.— Можно к ней?Пауза…— А вы кто?— Я – Лаптев Александр Константинович, председатель правления иркутского регионального отделения Союза писателей России. Вы, может, помните, мы в прошлом году решали вопрос о собственности Дома литераторов. Нина Александровна к нам в гости приходила, Марина Александровна тоже у нас была… Я-то вас запомнил, как же! — сказал я и двусмысленно улыбнулся.Секретарша прищурилась.— Что-то я припоминаю.— Ну…— Вы… Лаптев?— Ну да. Александр Константинович. Председатель правления иркутского регионального отделения союза писателей. Год назад…— Хорошо-хорошо. У вас какой вопрос?— Да я, собственно, не один. Со мной ещё три человека. Вы не могли бы позвонить дежурному внизу и попросить, чтобы их пропустили.Секретарша протянула было руку к телефону, но что-то заколебалась.— А они что, тоже писатели?— Писатели, — заверил я с полной убеждённостью. — И ещё какие! — В этот момент я вспомнил про коллективное письмо и две сотни подписей, как раз уместившихся на десяти страницах. Письмо это было у меня с собой, я собирался ознакомить с ним Марину Александровну.Секретарша сняла трубку.— Как их фамилии?Я назвал. Секретарша повторила в трубку и сердито опустила её на рычаг. Что-то она делала не так, но не могла с ходу сообразить – что именно. Я бы мог ей подсказать, но не стал. А ошибка была элементарной: она должна была согласовать свои действия с начальством. Я ведь даже не записывался на приём. Меня самого не должны были принимать, а тут целая делегация, да ещё вопрос достаточно скандальный. Но мне везло в этот день. Трое моих спутников благополучно добрались до приёмной. Я встретил их как добрых друзей, которых не видел с неделю примерно. Мы только что не расцеловались. Секретарша искоса поглядывала на нас, стараясь, наверное, понять, кто тут поэт, а кто прозаик, кто пишет сказки, а кто тяжеловесные баллады. Я не стал её разочаровывать. Узнает в своё время. Из кабинет заместителя председателя комитета по имуществу вышел мужчина с деловой папкой, и я поднялся на ноги – уверенно и легко. Спутники испуганно посмотрели на меня. Они отродясь не бывали в таких приёмных. Я думаю, что даже ужасная Анна Петровна никогда не бывала в таких приёмных и она точно так же трусила бы, как и они. Последняя мысль доставила мне особое удовольствие, лицо моё расплылось в довольной улыбке, и с этакой улыбкой я шагнул в кабинет высокого начальства.— Разрешите войти? — сказал я, заходя. — Рад вас видеть на боевом посту, уважаемая Марина Александровна. Вы меня не помните?— Ну почему же, — женщина подняла от бумаг утомлённое лицо и глянула на меня пронизывающим взглядом. — Помню хорошо. Проходите, пожалуйста. Что вас привело в наши края? Опять что-нибудь с Домом литераторов?— Хуже, Марина Александровна, гораздо хуже. Вопрос касается жизни и смерти полутора тысяч человек.— Да что вы говорите! — всплеснула та руками и посмотрела на меня насмешливо. Передо мной был не тот человек, которого можно было напугать подобной перспективой. Такая сама кого хочешь напугает, я это ещё с прошлого года заметил. Чем-то она напоминала Анну Петровну, но эта была гораздо утончённее, глубже и сильнее. Гораздо сильнее. Тут – ого го! — ухо надо было держать востро. — Я, вообще-то, не один пришёл, — проговорил я вкрадчиво, — со мной ещё трое. Можно, они тоже зайдут?— А в чём, собственно, дело? — Да вы не беспокойтесь, мы не отнимем у вас много времени.Воспользовавшись секундным замешательством, я выглянул в приёмную: «Заходите!»А через минуту я уже вовсю ораторствовал перед Мариной Александровной. Но говорить мне долго не позволили.— Хорошо-хорошо, — сказал хозяйка кабинета, — я знаю эту проблему. В настоящее время решается вопрос о назначении конкурсного управляющего ОАО ««Жилстрой»». Как только это произойдёт, мы заберём у них все общежития. — А причём тут конкурсный управляющий? — вставил я.— Таков порядок, — сказал женщина твёрдо, и тут же добавила, заметив моё недоумение: — дело в том, что общество с ограниченной ответственностью, известное по названием ««Жилстрой»», признано банкротом и не имеет теперь права принимать самостоятельные решения по любым вопросам, в том числе имущественным. Будет назначен внешний управляющий, сразу решим вашу проблему.— А когда он будет назначен?— В конце июля. — Это точно?— Скорее всего.— Гм… — Я посмотрел на своих спутников. На лицах ясно обозначилось недоумение. Они, видно, думали, что им немедленно выпишут ордера и выдадут стопроцентную гарантию будущего счастья. — Это самое, обратился я к ним, может у вас вопросы есть? Вы не стесняйтесь. Когда-то ещё такой случай представится.— А вот Анна Петровна нам сказала, что ««Жилстрой»» не отдаст общежития, пока жильцы все долги не погасят, — проговорила, заметно волнуясь, одна из моих спутниц.— Кто такая Анна Петровна? — резко спросила хозяйка кабинета.— Комендант общежитий.— Ну вот ещё, не хватало, чтобы какая-то Анна Петровна нам указывала. Вы бы ещё уборщицу спросили. Я восхитился таким ответом, просто возликовал про себя: так её, так! — мочи зловредную комендантшу, чтоб не лезла, куда не следует. Не желая того, мы достигли главного – настроили руководителей имущественного комитета против жуликоватой кампании. Важно было с самого начала дать процессу нужный импульс, задать вектор движения. Я со своей стороны уверен был, что никакого управляющего ждать не нужно было – та же Одинцова могла немедленно подписать распоряжение о передаче общежитий на баланс города. Но знал я также, что бюрократическая машина требует изрядного терпения. Никогда не унизится начальник высокого уровня до того, чтобы немедленно решить сколько-нибудь серьёзную проблему. В таком случае уместно будет спросить его: а почему вы так долго тянули, если проблема решается единым росчерком пера? Но ведь нельзя же допустить падение авторитета администрации – пусть лучше люди помучаются немного – пару недель или пару-тройку лет – зато основы государственности сохранятся, и не будет воображать каждая кухарка, что она умеет управлять государством. Я не стал говорить о своих подозрениях жильцам – зачем портить людям настроение в такой необыкновенный день? Им и без меня его испортят – в конце июля, — когда выяснится, что дело вовсе не во внешнем управляющем; и когда никто уже не будет с ними так задушевно говорить. Было всё это в первый и, кажется, в последний раз в их непростой и суетной жизни. Не могу не рассказать ещё об одной встрече, которая приключилась с нами в этом же здании буквально через минуту после того, как мы покинули кабинет Одинцовой. Мы четверо спустились с четвёртого этажа на третий и там вдруг столкнулись с некоей Дурындиной Татьяной Александровной – хорошо известной каждому из нас. Дурындина являлась на тот момент депутатом Законодательного собрания Иркутской области от Свердловского района – того самого района, в котором и располагались общежития «Жилстроя». Это была её территория, это была стопроцентно её нерешённая проблема. И ей, конечно, не понравилось, что я самоуправничаю в её избирательном округе. Остроты добавляло то обстоятельство, что она поддерживала на выборах в Гордуму моего основного соперника – Лавыгина, того самого, который устраивал грандиозные концерты и написал на меня жалобу за единственную листовку, обнаруженную в неположенном месте. Я не ждал от неё тёплого приёма, но действительность, как говорится, превзошла все ожидания. Я подошёл к ней и поздоровался довольно вежливо:— Здравствуйте, Татьяна Александровна. Мы были знакомы по совместной работе в комиссии по помилованию. Любви друг к другу не испытывали, но вели себя взаимно вежливо, даже улыбались иногда при встречах. Всё-таки я был руководителем писательской организации, а она – заместителем руководителя Комитета Законодательного собрания по социальной политике и бывший директор средней школы. И вот этот бывший директор и действующий депутат, вместо того, чтобы ответить на моё приветствие, поворачивается к моим спутникам и начинает орать на них, выпучив глаза. — Что за цирк вы тут устроили? Что за гонцов вы себе нашли? Вы же всё испортили! Настроили против себя администрацию, и ваши общежития теперь не включат в Госреестр. Я хотела вам помочь, а теперь не буду. Пропадайте пропадом!Надо было слышать, каким тоном это говорилось. Депутат распекал своих избирателей как нашкодивших шалопаев. И это прилюдно, не стесняясь ни меня, ни случайных свидетелей. «Вот так директор школы!— подумал я. — Ей бы надзирательницей работать в колонии – было бы в самый раз». — Татьяна Александровна, — заговорил я примирительно.— Что? — вскинула она на меня свои лягушачьи глазки.— Зачем вы пугаете людей? Проблема вполне разрешима. Общежития скоро будут переданы на баланс городу, и всё устроится в лучшем виде.— Кто это вам сказал?Я открыл было рот, да вовремя спохватился. Этой женщине нельзя давать информацию. Она, конечно, всё разнюхает, но пусть сначала побегает, поищет. То, что она будет вредить нам со страшной силой – было ясно. Ну и пусть. Ещё посмотрим – кто кого. — Никто, — сказал я и отвернулся. — Пойдёмте вниз, — обратился к спутникам. — У нас есть ещё одно дело. Я и ещё двое пошли вниз по лестнице, а третья женщина не смогла так сразу оторваться от Дурындиной. Та ей что-то горячо объясняла, слышались слова: «сотовый телефон», «я ведь говорила держать меня в курсе» и ещё какое-то бубнение. — Галина Васильевна, — крикнул я снизу, — ну что же вы?В ответ — рассеянный взгляд и неопределённый кивок. Это был первый наглядный урок того, как легко можно запугать человека, подавить его волю, смять как бумажный лист и бросить себе под ноги. Я сам, повторяю, был ошарашен этим наскоком. И, забегая вперёд, скажу, что в эти секунды в какой-то мере решилась судьба самой Дурындиной. Ведь через несколько месяцев предстояли выборы депутатов Законодательного собрания Иркутской области. И я решил сделать всё, чтобы избавить Иркутск от такого депутата. А тогда мы вышли из здания администрации, дождались Галину Васильевну и устроили военный совет. Дело приобретало нешуточный оборот. Галина Васильевна сразу сослалась на неотложное дело и быстренько исчезла. Мы вкратце рассказали тем четверым, что ждали нас внизу, о том, как поговорили с Одинцовой, и о встрече с Дурындиной тоже рассказали. В общем-то, можно было расходиться, но оставалось у всех чувство странной неудовлетворённости. И я сделал очередное предложение:— Айда в комитет по управлению муниципальным имуществом!— А что там?— Спросим, согласны ли они взять ваши общежития на свой баланс. Таким образом круг замыкался: ОУ и РЖ — КУГИ — КУМИ. Обычный бюрократический треугольник. И я – в его центре. Не стану утомлять рассказом про то, как мы совершили эту последнюю прогулку. Скажу лишь, что результатом все остались довольны. В Комитете подтвердили, что согласны взять общежития на свой баланс и выдали перечень документов, которые необходимо собрать для совершения этого чудесного события. Я взялся этот перечень размножить для всех нуждающихся.Около двух часов пополудни я наконец освободился. С меня при этом взяли слово, что вечером в семь часов я приеду к общежитиям и расскажу народу о том, что с нами всеми приключилось. Я пробовал возражать, намекая, что, мол, вы и сами можете рассказать о том, что мы видели и слышали в разных кабинетах – вам даже больше поверят. Но спутники упорно отказывались от столь высокой чести. Именно я – и никто другой должен объявить народу его судьбу. Я, конечно, был польщён таким доверием. Грела мысль, что одно успешное выступление перед жильцами трёх общежитий разом обеспечит мне несколько сотен голосов. Да что там, несколько сотен – тысячи добрых людей, узнав, как уверенно и смело повёл себя в труднейшей ситуации кандидат в депутаты Александр Лаптев, отдадут ему свои голоса! Три общежития под номерами 44 и 45 – это, минимум, пятьсот человек, да три общежития под литерой 1 – ещё столько же. Да ещё молва пойдёт по району – у всех ведь есть знакомые, у всех есть глаза и уши, а также доброе сердце, а ещё – честь и совесть, ум и память, эрудиция и воображение, и ещё много чего хорошего и нужного есть у людей. Все захотят для себя лучшего будущего, того самого, в которое приведёт их новый депутат – хороший, честный и молодой — побольше бы таких, тогда бы всё пошло на лад, не было бы горя и подлости, исчезла несправедливость, разом бы всё настроилось и украсилось… в общем, я не могу толком объяснить тогдашнее моё состояние. Мне уже мерещились факельные шествия, меня несли на руках – прямиком в городскую администрацию; все смотрят с восхищением и тайной гордостью, но и печалятся о моей нелёгкой доле – доле борца с несправедливостью, защитника оскорблённых и униженных, слабых, сирых и несчастных! Этот длинный летний день, солнечный и жаркий, очень мне запомнился. В этот день я ещё успел обойти два многоквартирных дома со своими листовками; в каждой второй квартире я как бы случайно рассказывал о ситуации вокруг общежитий, поминал про митинг, на котором буду вечером выступать, кивал на действующих (точнее – бездействующих) депутатов вроде Дурындиной и ругал на чём свет стоит нынешнюю власть, начиная с губернатора и кончая последним сантехником. Уж не знаю, откуда у меня брались силы, но с четырёх до половины седьмого я всё ходил по душным подъездам, звонил в квартиры, улыбался лучезарной улыбкой, поправлял галстук, спрашивал и отвечал, шутил и печалился – в зависимости от обстоятельств, а ровно в семь пришёл-таки на митинг. Снова была толпа человек в семьдесят, а комендантши на этот раз не было.— Помните, — спросил я собравшихся, предварительно встав на бетонный блок, случившийся там весьма кстати, — что сказала вам эта странная женщина – Анна Петровна?— Как же, — отвечали со вздохом, — конечно помним. Мы её вовек не забудем.— Во-во, — подхватил я, — эта дама вас нагло обманывает! Мы с вашими представителями были сегодня у заместителя губернатора и узнали, что через месяц внешний управляющий передаст общежития администрации города. — А как же долги? — крикнул молодой парень.— Возьмут вместе с долгами. — Да как же это? А нам сказали…— К чёрту! — заорал я. — Не слушайте никого. Слушайте меня! И вот их! — я показал пальцами на нескольких членов утренней делегации. Они почему-то скромно стояли среди толпы и не выказывали желания как-нибудь проявить себя. Зачем же я их брал с собою?.. Но некогда было задавать себе риторические вопросы, от меня ждали чётких и ясных ответов, а ещё ждали от меня гарантий, что всё мною сказанное – правда, что людей не обманут и сам я не обманываюсь, думая таким выгодным для собравшихся образом. — Я вам в десятый раз говорю: начальник отдела учёта и распределения жилья товарищ Нелюдимов сегодня твёрдо нам заявил, заявил при свидетелях, что общежития будут приняты на баланс города вместе со всеми долгами. Долги погасите потом, когда вам ордера будут выписывать. — Вот это да! Здорово! — зашевелились массы. — А это самое, они не передумают?— Кто не передумает?— Ну этот, начальник учёта?— Да почему он должен передумать?— Мало ли…— Городская администрация уже несколько лет забирает у городских предприятий общежития. Это такая хозяйственная политика у них, понимаете? Уже более сорока общежитий передано на баланс города, всем жильцам выписаны нормальные городские ордера, все платят по существующим расценкам, везде проводится ремонт, здания переоборудуются, а некоторые переводятся с статус жилого дома, их приватизируют и всё такое. Ну?!..Народ не спешил радоваться. Чёрт его знает, может, я что-то не то говорю?— А вот скажите, — спросила молодая женщина, — нас не продадут какой-нибудь фирме?— То есть как?— Ну возьмут и продадут общежитие, а нас всех выселят. Такое уже бывало.— Уважаемые, — начал я задушевно, — вас никто никому не продаст по одной простой причине: ««Жилстрой»» не является владельцем ваших общежитий, а всего лишь – балансодержателем. — Да как же он не является владельцем, когда мы ему деньги платим?— Общежития находятся в областной собственности, а ««Жилстрой»» наделён правом хозяйственного управления, но скоро этого права его лишат. Потому что у вас тут ни черта не делается. Людей довели до скотского состояния. У руководителей «Жилстроя» нет совести – они дерут с вас три шкуры, они обманывают вас, они просто жулики. Они… Я обвёл глазами притихшую толпу. Все лица были очень серьёзны, почти скорбны. На этих лицах не было и намёка на воодушевление, которого я, признаться, от них ждал. Я рассчитывал прожечь их сердца глаголами речи и паузами междометий, воспламенить их души на подвиг борьбы, заразить собственным бесстрашием и бескомпромиссностью, взорвать напластования бюрократизма и беззакония, положить конец деспотизму демонической Анны Петровны и хамоватой Дурындиной, и много чему ещё я хотел положить конец – нехорошему и подлому. Народ же, как подметил один классик, «безмолвствовал». Глубокая тоска сжала моё сердце. Если я не могу убедить этих людей при столь благоприятном для меня раскладе, то на что я надеюсь? Почему эти люди смотрят на меня таким тяжёлым взглядом, почему не верят простым и ясным доводам? Им говорят: счастье близко! А они чего-то грустят…Митинг продолжался часа полтора. Подходили новые люди, кто-то уходил, потом возвращался. Лица были безмятежны и сосредоточены в одно и то же время. Чёрт их знает – эти лица из толпы: когда люди собираются в кучи, поведение их становится непредсказуемым. Мне беспрестанно задавали одни и те же вопросы, с одинаковыми выражениями лиц, с одной и той же интонацией. Я на десять рядов повторил рассказ об утренних похождениях. Разжевал и разложил всё по полочкам, нарисовал ясную перспективу. Однако, видимого успеха не добился. На прощанье меня снова пригласили на митинг – на следующий день в это же время. И я на этот митинг пришёл. Всё повторилось в точности, разве, погода была жарче, да пыли чуть больше. Что же касается задаваемых вопросов и круга обсуждаемых проблем… — Нас не продадут?..— Долги платить не заставят?— А вот Анна Петровна сказала…В конце митинга меня снова пригласили – на третье подряд выступление, на это же место, объясняться с этими же людьми. Я собрал волю в кулак и снова приехал. Но когда меня позвали выступать в чётвёртый раз, когда я уже знал в лицо всех митингующих, общее число которых никогда не превышало сотни человек, я решительно отказался. В самом деле, не мог же я все вечера посвятить решению одной проблемы, тем более, что проблема эта в общих чертах была решена. Да, в шести общежитиях проживает больше тысячи человек; да, эти люди могли обеспечить мою победу на выборах, но нельзя же доводить дело до абсурда, до идиотизма! В общем, я сказал: нет!— и не жалею об этом до сих пор. На прощание я напутствовал жильцов: — Пройдите по всем секциям, расскажите всем и каждому о том, что слышали. Агитируйте за меня. Вы видите, как всё сложно. Если я пройду в городскую Думу, вопрос ваш решится гарантированно. А если не пройду – вряд ли. Будете дальше с Дурындиной валандаться. Вспомните: много она для вас за четыре года сделала?Жильцы гарантировали мне полное содействие, обещали поднять всех на ноги и обеспечить полный успех. Забегая вперёд, скажу, что на избирательном участке, к которому были прикреплены жильцы общежитий, за меня проголосовало семьдесят восемь человек...Я, быть может, напрасно так подробно расписал свои мытарства. В самом деле, ничего шибко интересного или смешного не случилось, и особого трагизма, как будто, не наблюдается. Но я потому на этом вопросе заострился, чтобы отчётливее продемонстрировать эту дремучую, непробиваемую стену неверия и всеобщего равнодушия к своей собственной судьбе. Ведь, согласитесь и вы, дорогие читатели, что я сделал всё и даже больше того, что требовалось. Доказал своё умение ориентироваться в сложных бюрократических отношениях, добился приёма у самых высоких начальников, наглядно показал, что острейшая проблема, не решавшаяся годами, может быть легко разрешена; и ведь они понимали, что кроме меня этим делом никто заниматься не будет. И что же? Меньше сотни голосов – из двух тысяч потенциальных избирателей. Вот и пойми – что людям надобно? Я, конечно, допускаю, что они разглядели во мне нечто такое, что их не устроило. Вполне возможно, что я себя неверно оцениваю, а вот простые люди глянули со стороны и сказали про себя: «Э-э, нет, этот парень жидковат. Нас не проведёшь на мякине!» Я всё допускаю и ни на кого не обижаюсь. Ровно год прошёл – а воз и ныне там. Обанкротившийся ««Жилстрой»» продолжает собирать с жильцов деньги, а крышу всё не ремонтируют, ордера не выписывают, распоряжение о передаче зданий на баланс города никто и не думает готовить. Я пробовал в частном порядке справляться в областном комитете по имуществу о состоянии дела – всё без толку. Анна Петровна должна быть довольна. И Дурындина была бы довольна, если бы не одно обстоятельство. О причинах её недовольства я напишу ниже, потому что рассказ о выборах в Законодательное собрание впереди. А пока продолжу рассказ о выборах в Городскую Думу. Настало время поведать об одном совершенно удивительном и, к сожалению, типичном случае – типичном для нашего странного времени. Я, когда принимал решение баллотироваться, рассчитывал на так называемые благоприятные обстоятельства, а лучше сказать, на некие факторы, которые играли бы мне на руку и безусловно помогали победить. Первый фактор заключался в том, что я двенадцать лет проработал на крупнейшем предприятии, расположенном на территории моего избирательного округа. Если не каждый второй, то каждый третий в этом округе знает меня лично или хотя бы слышал обо мне. Второй фактор тот, что меня поддержала областная организация КПРФ, следовательно, я мог рассчитывать не только на голоса коммунистов, но и на голоса ветеранов – людей, в отличие от молодёжи, дисциплинированных и сочувствующих коммунистам, настроенных оппозиционно и скептически к нынешней власти. Были и другие факторы, помельче, я про них, быть может, в другой раз напишу. А пока поговорим о первых двух. Однажды я узнал, что в моём избирательном округе проживает коммунист, председатель местного совета ветеранов и к тому же старейший работник радиозавода, того самого, на котором я отработал двенадцать лет. Случай идеальный – сразу совпали несколько выгоднейших условий! И конечно, я к этому человеку пошёл, то есть поехал на городском транспорте. Дверь мне открыл румяный семидесятилетний пенсионер. Улыбка на лице, глаза блестят, живая мысль на челе – приятно посмотреть. Я в свои сорок три года гораздо хуже выгляжу – усталый, задёрганный, бледный, со спутавшимися волосами. Пригласил он меня внутрь. Я зашёл. Сели на кухне. Чаю?.. Пожалуйста. Колбаса появилась, печенье, конфеты. Сидим. Всё прекрасно.— Что, — намекаю, — скоро выборы у нас?— И не говорите, — отвечает хозяин со вздохом и дальше пьёт чай.— Василий Владимирович…— Да-да?— А вы за кого голосовать будете, если приспичит?— Дак это самое, подумать надо. — А чего тут думать? За меня голосуйте. И ветеранам своим обо мне скажите. Сколько у вас человек в организации? Небось, бывшие работники радиозавода. Хотите, я выступлю перед ними? Я ведь многих знаю.Председатель в ответ лишь швыркает чаем, что-то загрустил. Уткнулся носом в стол и сидит задумчивый. Я думаю: что за ерунда? Или он меня слышать перестал?— Василий Владимирович, вы, может быть, меня не узнали?— Да узнал, как же. У меня альбом есть, изданный к 50-летию завода, там есть ваша фотография с подписью. Цветная. — А ваша фотография там есть?— Моей нету.Так вот бывает. Один работает на предприятии более тридцати лет, не курит и не пьёт, активный общественник, а его не спешат увековечить. Другой двенадцать лет неполных отпахал, и позволял себе всякое – извольте радоваться: здоровенная фотография на почётной доске возле проходной висит, цветная фотография в альбоме памяти, неугасающая память в сердцах и ещё кое-что по мелочи. И ведь всё законно, по правилам, по заслугам. Не я себя в юбилейном альбоме увековечивал – посторонние люди оценили и позаботились. И помнить про себя я никого не заставлял – само как-то получается. Председатель всё это понимает, но сказать ему нечего. Я тоже молчу какое-то время. Даю ему собраться с мыслями. Впрочем, рассусоливать сильно некогда.— Василий Владимирович, а вы, я слышал, членом КПРФ являетесь? — приходит спасительная мысль. — Ну да, являюсь, — отвечает неохотно и словно бы сожалея о таком прискорбном факте.— А ведь меня коммунисты поддержали. Вполне официально. В газетах об этом написано. Хотите, покажу?— Не надо.— Отчего же? Из семи кандидатов по нашему округу меня единственного поддерживает городская партийная организация. Есть соответствующее постановление пленума. Вам звонил Раздобреев?— Нет. — То есть как, нет? Скоро уже месяц будет, как меня выдвинули.— В том-то и дело, — вдруг оживился мой собеседник. — Если бы мне сразу сообщили, я бы уж конечно…— А теперь что?— Теперь поздно.— То есть как – поздно? — опешил я. — Ещё три недели до голосования. Соберите своих людей, я выступлю перед ними, пусть зададут мне вопросы. Поговорим о ваших проблемах. Почему – поздно?— Да так… Я не верил своим ушам. Ничего не мог понять. Председатель вёл себя, примерно, как нашкодивший ученик в кабинете у директора. Но я был не директор, а он не подходил на роль ученика. Или правду говорят, что мы всю жизнь чему-то учимся?— Ну хорошо, Раздобреев вам не позвонил и никто вас не известил обо мне. Но вы же читаете газеты, наверняка слышали про меня. А теперь вот и увидели. В чём же дело?Председатель мнётся. Наконец, выдавливает:— Поздно вы пришли. Если бы на три недели раньше сказали…И тут до меня доходит: председателя уже сагитировали! Только вот кто?— А что, вы уже встречались с кандидатами? — закидываю я сети.— Встречались.— С кем, если не секрет?— С Лавыгиным.Вот так да! Наш пострел везде поспел. Уже и до ветеранов добрался. Уводит мой электорат из-под самого носа. Хотя, какие могут быть претензии к Лавыгину – он делает то, что всякий стал бы делать на его месте. До ветеранов нынче все охочи. Труднее понять другое – почему коммунист так легко продаётся, а заодно продаёт своих товарищей? (В то, что он продался, я поверил как-то сразу. Это моё мнение впоследствии совершенно подтвердилось. К сожалению.)А в тот первый разговор я всё-таки вытянул у председателя некоторые детали, так сказать, проливающие свет: его, оказывается, лично попросила одна высокопоставленная чиновница поддержать на выборах именно Лавыгина, и не кого иного. — Но позвольте, — возразил я, — вы знаете, что представляет из себя эта особа? Это же человек губернатора, продажная шкура, политическая потаскуха! Вы послушайте, что люди про неё говорят. И потом, этот Лавыгин… Вы что, его хорошо знаете? Посмотрите, как он ведёт избирательную кампанию. Почитайте биографию, спросите, откуда он родом и чем теперь занимается. Откуда у него деньги? И вы хотите, чтобы такой человек стал вашим депутатом?Но все мои слова уходили впустую. Чиновница, видите ли, иногда оказывает ветеранам спонсорскую помощь, поэтому председатель не смог отказать в её пустячной просьбе. Мелкие подачки перевесили всё: здравый смысл, партийную дисциплину, остатки совести. Я тогда, конечно, расстроился, но не придал этому делу слишком уж большого значения. В конце концов, думал я, с ним ещё поговорят секретари партийных организаций — районной и городской, — а можно обратиться к ветеранам и напрямую, минуя их руководителя. Не все же продаются в наше время денег и убийств. Вскоре я убедился с абсолютной достоверностью, что случай этот совсем не случаен, а совершенно типичен – для большинства ветеранов и их руководителей. Я до сих пор не могу объяснить той потрясающей лёгкости, с какой эти умудрённые жизнью люди отдавали свои голоса всяким проходимцам – за продуктовый набор, за банальную взятку (в пределах тысячи рублей), или просто под воздействием грозного окрика какого-нибудь начальника, не имеющего даже права кричать и командовать, по определению, не имеющего. Чего же стоят все ахи и охи наших стариков, все их претензии к молодым, если они первые подают пример вопиющей беспринципности, продажности, лицемерия, слабости, глупости, недальновидности и много чего ещё подают нехорошего и не нужного. И чего тогда удивляться тем безобразиям, что творились при Сталине, чего удивляться тому, как легко рухнул Советский союз, как быстро были разогнаны Советы всех уровней, как запретили компартию, как растащили всё народное добро – чему уж тут удивляться с такими-то ветеранами? Нет, я не говорю про всех без исключения. Есть и порядочные, совестливые и негнущиеся. Остались ещё люди принципиальные, настоящие бойцы. Но практика показала, что эти бойцы остались в меньшинстве, эти одиночки не делают нынче погоды. А верховодят такие вот председатели, благообразные старики и бодрые бабульки, готовые продать за тридцать сребренников всё, что находится за пределами их двухкомнатной квартиры. Проблема эта на самом деле очень серьёзна. Речь идёт о принципиальной невозможности сформировать нормальные органы представительной власти. Жутко становится на душе, когда подумаешь, что впереди много выборов и много ещё будет одурачено людей и куплено голосов. Всё очень просто! С избирателями работают теми методами, которые дают наилучший результат. В современной России наилучший результат дают банальнейший подкуп и административный нажим. Достаточно объехать всех пенсионеров, обойти ветеранские и другие подведомственные, подотчётные организации, оставить везде горы подарков и спонсорской помощи, на иных слегка прикрикнуть – и победа на выборах обеспечена. Люди среднего возраста голосовать не ходят, молодёжь и слышать не хочет о депутатах, вот и получается, что судьбу нашу решают пенсионеры. С некоторых пор, когда я слышу стенания по поводу разнузданности подрастающего поколения, отсутствия у молодёжи светлых идеалов и твёрдых принципов, я невольно усмехаюсь. Потому что знаю: все мы стоим друг друга – старые и молодые, образованные и не очень, политики и обыкновенные люди. И гордиться всем нам особо нечем. С чем я всех и поздравляю! Но я хотел бы ещё вот о чём сказать. В эти самые дни принимается новый закон о выборах. По этому закону губернаторов будет назначать президент. Я, во время теледебатов, резко критиковал эту инициативу Путина. А теперь, пожалуй, соглашусь, что так оно будет лучше. Десять последних лет наглядно нам показали, что к свободе мы всё ещё не готовы. Вместо честной борьбы кандидатов – грубый подкуп избирателей и манипуляция общественным мнением, самое наглое использование административного ресурса и задавливание оппозиции. А избиратели тоже хороши! Если бы все мы оказали достойное сопротивление подобному оболваниванию – все эти мошенники отвязались бы от нас. А мы что же? Подарили пенсионеру продуктовый набор за пару долларов, и этот пенсионер готов голосовать за чёрта и дьявола. Прикрикнули на руководителя совета ветеранов – он и в штаны наложил, и сдал заодно всех своих ветеранов. Приказали руководителям трудовых коллективов не пускать в свои коллективы оппозицию – они и не пускают, даже если эта оппозиция для них спасительна и желанна, как глоток воды в пустыне. Так кто, я вас спрашиваю, виноват во всём, что случилось? Эта современная держиморда, наглеющая беспредельно, или стадо баранов, позволяющее держиморде наглеть? И кто мы все тогда есть? И зачем нам такая свобода? Чтобы финансовые воротилы тратили миллионы долларов на покупку наших голосов, чтобы вдруг расплодившиеся «пиарщики» набивали себе карманы, дурача народ? Чтобы сшибались лбы, чтобы лились потоки лжи? Чтобы людей убивали? А результат – каков же результат? Кто сидит наверху? Кто нами правит? Есть ли там честные люди? Сколько их? — Вот то-то и оно. Пусть уж лучше президент назначает первых лиц. Он с них тогда и спросит. Закончатся все эти многоактные спектакли с обилием действующих лиц, с мощным закулисьем и с простаками-зрителями. Всё будет проще и честнее. Эти свои выводы я надеюсь обосновать своим последующим рассказом, а пока закончим разговор о продажном председателе, к этой странной фигуре мы ещё вернёмся. В мой избирательный участок входили две окраинные городские улицы – улица Аргунова и улица с романтическим названием «Берёзовая роща». Сто лет назад здесь была глухая деревенька, тихая и живописная, с птичьим пением по утрам, со стрёкотом сверчков, с холодными туманами и багровыми закатами по вечерам, но город постепенно расширился и поглотил остатки патриархального уклада. Впрочем, поглотил ли? Когда я ходил по непролазной грязи меж почерневших покосившихся изб, когда узнал, что ни в одном из двух сотен домов нет телефона, что на всё поселение осталась одна работающая колонка с водой, что электричество здесь бывает не каждый день, что дети ходят в школу с риском для жизни, потому что единственная тропинка залита стоками близ расположенного «Масложиркомбината», я понял, что городу эти две улицы не нужны, то есть, лучше бы их не было вовсе. Начальство сюда не заглядывает годами, разве, депутат какой перед выборами припрётся с набором несбыточных обещаний. Реакция на депутатов у местного населения была вполне предсказуемой –—разговаривать с человеком в белой рубашке и галстуке никто не хотел. Вот если бы депутат на бульдозере приехал да стал равнять всю перекошенную, раздолбанную дорогу, или полез бы на столбы электричество восстанавливать, или телефонный кабель вдруг взял и протянул через все дома – тогда другое дело, с таким депутатом вся деревня бы пришла поговорить. А я… я ходил вдоль ужасно скучных домов и глядел на всё тоскливым взглядом безнадёжно трезвых глаз. Что я мог сказать этим людям? Прочитать лекцию о Достоевском? Порассуждать о том, как хорошо жили крестьяне на Орловщине в середине девятнадцатого века (судя по «запискам» Тургенева)? Или обрушиться со всею мощью на преступное бездействие чиновников? Я на всё был согласен, но аудитория никак не собиралась. Тогда я сделал так: прошёл по обеим улицам из конца в конец, сообщил всем встречным поперечным местным жителям о том, что через неделю здесь состоится встреча с кандидатом в депутаты, что будут подняты вопросы благоустройства домов, телефонизации, электрификации, ремонта дорог и колонок и вообще… Сказал как бы между прочим, что я почти что местный (вырос тут неподалёку), заметил вскользь, что я писатель и подарил одной из жительниц книгу с автографом, намекнул туманно на некие связи в правительстве и совершенно особое личное отношение к местным проблемам, благодаря чему от этих проблем очень скоро не останется и следа. Сделав такое внушительное вступление, я удалился, посчитав свою миссию выполненной. Две сотни голосов, думал я, у меня в кармане. Не устоят местные жители против этакого напора, эрудиции и задушевности. Я им покажу, что такое русский интеллигент в седьмом колене!На подготовку я им дал неделю. Время выбрал очень удобное — суббота, полдень. Встречу назначил в удобном месте – возле единственной колонки, торчащей одиноко словно перст среди непролазной грязи и перекошенных заборов... На встречу не пришёл никто! А приехали мы вчетвером: я, моё доверенное лицо – адвокат по гражданским делам, один мой знакомый (опытный электромонтажник и руководитель небольшой строительной фирмы), ну и водитель, который нас привёз на своей машине – тоже неплохой человек. И вот мы вышли и стоим возле этой самой колонки. С неба дождичек сеется, ветерок сбоку задувает, дома глядят на нас тусклыми окнами, и весь посёлок кажется каким-то нежилым, бесприютным. Пройдёт вдалеке кто-нибудь, глянет подозрительно и нет его. А место, я уже говорил, красивое когда-то было. Представьте: склон горы, заросший густым лесом; вдоль горы в удобной ложбине течёт небольшая речка, вода в ней чистая и прохладная, цветом напоминающая изумруд. Это небольшая речка, берущая своё начало в отрогах Прибайкалья, сотни километров бежит она сквозь непроходимую тайгу, по огромным валунам, вдоль живописных берегов, затейливая, шумная, вся в белых бурунах – удивительная сибирская речка. Она и сейчас такая же – вдали от города, за сотню километров, а здесь, сегодня… в неё сбрасывает отравленные стоки крупный алюминиевый завод и ещё несколько предприятий рангом пониже. Вода приобрела серо-бурый цвет, от неё идёт тяжёлый смертоносный запах, купаться в неё полезет разве что самоубийца. Рядом расположенный «Масложиркомбинат» распространяет вокруг себя сладковатый удушливый запах, четыре огромные трубы выбрасывают в атмосферу целые потопы отравы, и весь посёлок накрыт этим облаком как подушкой. Огромные вентиляторы в цехах основного производства изматывающе шумят день и ночь, день и ночь, день и ночь. Как же они здесь живут? Почему не уезжают? С другой стороны: куда им ехать? Жильё страшно дорого. Нового почти не строят. Поехать на село… Не знаю, про село нынче такие страхи рассказывают, что мурашки бегут по телу. Как же людям помочь? И что я могу для них сделать? Если быть честным – ничего. Вот мы стоим — четыре человека, недоумённо переглядываемся. Все ждут моего решения, потому что я их сюда привёз, оторвал от дела, от субботнего отдыха. Деньги я им не плачу, так хоть должен оставить чувство удовлетворения от сознания выполненного долга. Хорошо же! Решительно направляюсь к ближайшим воротам и громко стучу кулаком в отсыревшие доски. Взлаивает собачонка, слышатся шаги во дворе, открывается калитка. Девчушка лет пятнадцати, высокая и чересчур серьёзная. Глядит недружелюбно.— Чего надо?— Родители дома? — Ну.— Зови. — Зачем ещё?— Ну зови, тебе говорят. Дело есть. Девчушка уходит с недовольным видом. Я стараюсь подавить раздражение, смотрю с улыбкой на спутников, а те в ответ многозначительно усмехаются.Наконец выходит женщина средних лет, невысокая, с приятным лицом и проницательным взглядом. Впрочем, у всех местных жителей проницательный взгляд. Поживи-ка с десяток лет в таких условиях, поневоле сделаешься психологом. — Здравствуйте!— Здравствуйте.— Я кандидат в депутаты, Лаптев моя фамилия. Мы тут у вас митинг хотели провести. А народ почему-то не собрался.— Митинг? Первый раз слышу.— Ну как же, я неделю назад приезжал, обошёл все дома, попросил людей прийти сюда вот к двенадцати часам. Листовки расклеил. Мы вот приехали, а никого нет, даже тех, с кем я разговаривал. — А с кем вы разговаривали?— Ну, там мужчины были, парни молодые, девушка одна, Ларисой зовут, она как раз и обещала всех предупредить.— Лариска-то?— Ну да.— Вот ещё, нашли, кого просить. — А что такое?— Да она, поди, напилась в тот же день.— Вот как?Женщина махнула рукой и отвернулась. Я понял, что оплошал. Ну ладно – Лариска напилась (это которой я книгу подарил) – но почему остальные не пришли? — А если прямо сейчас пройти по домам, позвать людей, как вы думаете?Женщина смерила меня взглядом, подумала секунду.— Не пойдут.— Да почему не пойдут-то? Я специально приехал поговорить, помочь вам хочу, смотрите, какую команду собрал. Вот опытный адвокат, вот руководитель строительной фирмы, вот ещё человек стоит. Неужели всем до лампочки?— Да тут половина пьёт, а остальные не верят ни во что. На прошлые выборы к нам тоже приезжали, дорогу обещали заасфальтировать. Ну и где она, дорога?Я посмотрел себе под ноги – асфальта не было и в помине. Жирная грязь вперемешку с опилками и больше ничего. — Обещали знак повесить запрещающий, чтобы машины тут не ездили (неподалёку оптовый рынок расположился, и все, кому не лень, заезжали в посёлок, юзили на грузовиках, окончательно калечили дороги – это я и сам неоднократно наблюдал). Мы детей боимся на улицу выпустить, не дай бог, что случится. Таким образом, разговор всё же завязался. Подошли ещё две женщины, потом двое парней встали поодаль, мужик проехал мимо на синем «Москвиче». Всё крутилось вокруг нескольких больных вопросов: дороги, свет, вода, телефоны, а ещё: оформление в собственность домов и земли, а ещё: отсутствие работы, а ещё: повальное пьянство и наркомания среди молодёжи, воровство, хулиганство и чувство безысходности, ненужности, бесполезности. У всех людей заметил я эту затаённую тоску в глазах: зачем мы живём, для чего? Чтобы и дети наши точно так же бились в тисках нужды и всеобщего равнодушия? Мы потом ещё раз по этим улицам прошли. На две сотни дворов попался один приличный дом – двухэтажный, с газовой плитой и автономным отоплением. Обитали в нём бывшие жители города Братска. Три года назад они переехали в Иркутск, купили задёшево полуразрушенную усадьбу и своими руками, тяжёлым ежедневным трудом обустроились. И надо ж такому было случиться, что именно в этот день, в шесть часов утра, у хозяина этого замечательного дома случился инсульт. Крепкий шестидесятилетний мужчина не выдержал напряжения. Скорая помощь по этой грязи едва-едва подъехала к дому (скорую вызвали по сотовому телефону, который был у дочери), забрала больного, а после несколько часов возила по городским больницам, пока, наконец, его не приняли в первой городской больнице. Чуть живого человека положили в ужасно душную и тесную трёхместную палату, а перед этим заставили подняться с носилок и идти от автомобиля до приёмного покоя, потому что кресло-коляска не могла проехать, а санитаров почему-то не случилось поблизости. Я потому об этом знаю, что в этот же день, сразу после митинга поехал навестить больного. Жена, сгорбившись, сидела подле его кровати с мокрыми от слёз глазами; ей велено было всё время находиться возле больного, дневать и ночевать рядом, ухаживать за ним, но в тесной комнатке даже стул некуда было поставить. Усевшись рядом с кроватью мужа, она перегородила узкий проход, а ведь рядом лежали другие больные, тяжёлые инсультники с серыми отёчными лицами, с потухшими глазами… Я передал ей сумку с личными вещами больного, которую собрала дочь, присовокупил несколько упаковок сока и сгущенного молока и, сказав несколько ободряющих фраз, удалился. Вот вам небогатый выбор: работай на износ, покуда хватит сил, или плыви по течению: пей, колись, безобразничай… Конец у всех один, хотя, конечно же, первый вариант достойнее и благороднее. Как там у Тютчева сказано?«Пускай Олимпийцы завистливым окомВзирают борьбу непреклонных сердец.Кто ратуя, пал, побеждённый лишь роком, Тот вырвал из рук их победный венец!»Под роком в нашем случае нужно понимать суровую нашу действительность, родной российский беспредел. И всё бы ничего, но гложет червь сомнения: так ли уж был необходим весь этот хаос, в который мы погрузились в конце восьмидесятых? Рок это или обычное головотяпство, ставшее притчей во языцех российское ротозейство?А что касается этих заброшенных улиц, то после меня к ним приехал кандидат от «Масложиркомбината», того самого, который заливает их мутными стоками и травит газами. Этот кандидат пообещал перекрыть стоки и забетонировать тропу, по которой дети пробираются в школу, а взрослые путешествуют за покупками. Жители ему прямо заявили, дескать, если успеешь сделать дорожку до голосования – проголосуем за тебя. А нет – проголосуем за другого. Что вы думаете? На следующий день стоки были перекрыты, а через неделю была готова и тропа, длина которой не превышала сотни метров, а ширина – не более полутора. Когда я прошёл по этому тротуару, то понял, что жители «аргуновки» и «берёзовой рощи» для меня безвозвратно потеряны. «С паршивой овцы хоть шерсти клок», — так, наверное, рассуждали жители, и были по-своему правы. Кто его знает, этого Лаптева, каким он станет депутатом. А бетонную тропинку у них уже никто не отнимет, пускай она даже снова уйдёт под воду. Это понимать надо! Я и понял. И не обижаюсь. Потому что так у нас рассуждают практически все, от мала до велика. На том стоим. Впрочем, об этом мы уже говорили. Не будем повторяться, пойдём дальше по рассказу. Что было дальше? — да всё то же: лето, жара, бесконечные длинные дни, одинаковые подъезды в одинаковых домах, и жители этих домов, все неуловимо похожие друг на друга, хотя на вид такие разные. Я уже начал заметно уставать. В одной квартире мне сказали, что я очень бледен, и глядели при этом очень сочувственно, настолько, что я не выдержал и подарил хозяевам свою книгу с автографом, а насчёт бледности заверил, что это ничего не значит, что я опытный спортсмен и могу бежать без передыху двести километров, я не то что некоторые хлюпики, я такое видывал, что им и не снилось, такое пережил в своей короткой и насыщенной жизни, что чертям в аду тошно станет, когда они обо мне узнают – словом, сильно я разгорячился в ответ на безобидное замечание. Да и сказать по чести, чего не сделаешь ради пары-тройки лишних голосов (когда тебя на самом деле мутится в голове и путаются мысли от жары и усталости)? В другой квартире добрая женщина стала вспоминать дела давно минувших дней, рассказала про то, как она сама участвовала в избирательной кампании, и у всех у них, у агитаторов, случились язвы на нервной почве. Говоря это, она смотрела на меня жалостливо и испытующе, словно желая увидеть на моём лице несомненные признаки гастрита. А чего их особо искать? Гастрит у меня ещё в 2002-м обнаружили, а теперь самое время было ему возобновиться – походи-ка по несколько часов без обеда и без отдыха! Поори-ка на митингах – ещё и не то возобновится и отыщется в ненадёжном и хрупком нашем организме. И надо ж такому было случиться: сразу после разговора с доброй женщиной у меня появились характерные «голодные боли», свойственные гастриту с повышенной кислотностью. Я стал просыпаться в пятом часу утра от ноющей боли в желудке, стал вставать и пить кипячёную воду из чайника, стал бродить по уснувшей квартире, лежал на кровати без сна – час и два — пока, уже засветло, не засыпал наконец, чтобы почти сразу проснуться и – снова здорово: утренний кросс, душ и завтрак, листовки в охапку и езжай на работу. Там немного посидел в удобном кресле, составил несколько бумаг, сделал десяток безотлагательных звонков – и обратно в бой, снова ходи по квартирам, улыбайся и здоровайся, объясняй в тысячный раз, кто ты такой, чего от жизни хочешь и зачем, дурак такой, попёрся в депутаты. Я уже говорил, что у меня было на руках две тысячи листовок, и я решил во что бы то ни стало раздать их все – не в ящики почтовые засунуть (откуда их почти все выбросят ни читая), на сунуть в руки первому встречному (который бросит их на землю через десять шагов), а подарить после предварительной беседы, и лишь тому, кто захочет листовку взять. По ходу дела у меня появились добровольные помощники. Липин Вячеслав Иванович самостоятельно обошёл более двадцати многоквартирных домов – я поражён был его бескорыстным желанием помочь мне, восхищён его бесстрашием и твёрдостью. Некоторые бывшие мои коллеги по радиозаводу взяли по сотне листовок. Ветераны-коммунисты, из числа не подчинившихся Безменову, стали за меня горячо агитировать – всем я им благодарен за их, повторяю, совершенно бескорыстную товарищескую помощь. Если б не они – у меня бы точно язва открылась, а так – всего лишь гастрит обострился. Но с гастритом я быстро справился – десять таблеток «ранитидина» сделали своё дело, и в середине июля голодные боли прекратились и исчезли совсем.Ещё меня удивило полное равнодушие собратьев-писателей к моему выдвижению в депутаты. Я, как руководитель писательской организации, не мог злоупотреблять служебным положением – я не то что не приказывал, но даже не просил писателей о помощи. А сами они помощи не предлагали, только советовали, что мне нужно сделать, да как себя вести. Пробовал я сунуться на радио – мне сказали, что, поскольку идёт избирательная компания, а я – кандидат, о радиопередачах не может быть и речи! (А до этого не было проблем ни с прямым, ни с кривым эфиром – я всё-таки какой-никакой общественный деятель, у меня всегда найдётся пара слов для радиослушателей). И все без исключения газеты то же самое мне отвечали: никакой агитации, ни строчки и ни полслова, если это не оплачено из избирательного фонда. Я поинтересовался в одной лояльной мне газете, сколько будет стоить это самое «слово». Отвечают без утайки – двенадцать тысяч за блок площадью в 97 квадратных сантиметров. В ответ я мило улыбнулся, а про себя подумал, что если бы у меня и были эти двенадцать тысяч, я бы нашёл им более достойное применение. Впрочем, другие кандидаты не стеснялись. Я видел в этой газете целые развороты, стоимость которых превышала сто тысяч рублей. Ещё я видел рекламу кандидатов по телевидению. Минута телерекламы стоила на разных каналах от десяти до тридцати тысяч рублей. У иных кандидатов набиралось до получаса такой рекламы. Мне это не грозило. Я, правда, поинтересовался однажды в окружной избирательной комиссии бесплатными теледебатами, но на меня там так посмотрели, что я ушёл, не дождавшись ответа. Да и чёрт с ними, с дебатами, решил мстительно. Вам же хуже – не увидите блестящего оратора, великолепного эрудита, тонкого собеседника и бесстрашного разоблачителя всех видов подлости. А я… а мне… придёт моё время, пробьёт заветный час – увидят все, узнают, оценят. Вот только, не было бы поздно, не ушёл бы поезд, не полетело бы всё в тар-тарары из-за того, что мне не дали вовремя, не позволили, не допустили. Чума на их дурные головы!Ну, смех смехом, а избирательную кампанию я уверенно проигрывал. Да и чего было ожидать в такой ситуации — без денег, без рекламы, без пресловутого административного ресурса, без телевидения, без радио и без газет, без помощи соратников по литературному цеху, ввиду прямого предательства некоторых коммунистов и малодушия отдельных руководителей ветеранского движения, ввиду всеобщего помутнения, помешательства, оболванивания и охаивания. Нет, я не снимаю с себя ответственности – я тоже был хорош! Политический полуфабрикат, недозрелый плод, полуграмотный политик, фанфаронишко и верхогляд. Чего теперь об этом говорить! Не повезло мне на этот раз. Ничего не поделаешь. Впрочем, прежде, чем объявить результаты голосования, хочу упомянуть о некоторых незабываемых встречах и знакомствах, случившихся под занавес кампании. Поднимаюсь я однажды на пятый этаж панельного дома, остановился на лестничной площадке передохнуть, вдруг вижу – идёт снизу женщина средних лет с большой хозяйственной сумкой в руке. Пригляделся повнимательнее, точно – Галина Алексеевна, моя хорошая знакомая.— Здравствуйте! — поздоровался я первым. — Здравствуйте! Вы какими судьбами тут?— Да вот, хожу, агитирую. Я ведь кандидат в депутаты городской Думы. Слыхали, наверное?— Да, слышала. — А вы какими судьбами?Галина Алексеевна остановилась возле меня и с тяжёлым вздохом поставила сумку на пол.— Здесь мой брат живёт. Пришла, вот, проведать.— Да что вы говорите! Ваш брат? Родной? Вот прямо здесь?— Да, в этой квартире. Хотите познакомиться?— Конечно, хочу. Ведь я для этого и приехал! — Хорошо-хорошо, — проговорила Галина Алексеевна и, вынув ключ из сумки, ловко отомкнула замок и распахнула дверь. — Проходите.Я шагнул через порог. Потянул носом – запах какой-то странный.— Идите в комнату, не стесняйтесь, — и сама пошла вперёд. Я последовал за ней, сделал несколько шагов и вдруг остановился.— Что это?— Мой брат. На панцирной кровати, застеленной несвежим матрасом, лежит на боку скрюченный человек. Абсолютно голый. Страшно худой, синий. Тело его словно сведено судорогой, он мелко трясётся и глядит невидящим взглядом перед собой. На подбородке трёхдневная щетина, чёрные волосы спутались на лбу. Глядя на влажный матрас, весь в тёмных пятнах и разводах, я понимаю, откуда этот неприятный запах. Пересилив себя, делаю ещё шаг. — И давно он так?— Четыре года. — И вы…— Ежедневно, утром и вечером прихожу, мою его, кормлю. Вы же видите, он совершенно беспомощный.— А что с ним?— Сначала была эпилепсия, а потом парализовало.Я лихорадочно соображаю. Четыре года, два раза в день, не исключая праздников и выходных. А ведь у неё своя семья, работа, какие-нибудь увлечения наверняка имеются вроде садоводства или рукоделия. Сколько раз я её встречал, всегда с улыбкой на лице, ни тени горечи или затаённой злобы.— Да почему вы сами ухаживаете? А больница, врачи?— В больницу таких не берут. В лучшем случае, подержат пару недель – и на выписку. Кому он такой нужен?— А если в какой-нибудь приют его поместить. Ведь он тут совсем один. Галина Алексеевна лишь махнула устало рукой.— Он вообще, что-нибудь понимает?— А вы его спросите о чём-нибудь.Я, помедлив, придвинулся к изголовью, встал так, чтобы видеть лицо мужчины. Вдруг его веки дёрнулись, и он посмотрел на меня совершенно осмысленным взглядом. У меня мурашки по коже побежали. Это значит, он всё слышал и всё понимал.— Здравствуйте, — произнёс я помертвевшими губами.Голова чуть заметно качнулась, глаза моргнули в такт, и я понял, что он ответил на моё приветствие. Как же он тут лежит сутками? О чём думает? Быть может, мечтает о смерти… А впрочем, откуда мне знать. Больные, говорят, измеряют жизнь особой мерой, каждым мгновением дорожат. В тихом созерцании, быть может, сокрыта такая полнота бытия, которая нам и не снилась! Но что же, что я могу сделать для этого человека? Чем могу помочь? Я стал лихорадочно соображать. Ничего не лезло в голову. Одно лишь тут могло помочь: деньги. Нанять сиделку, или, еще лучше, оплатить место в каком-нибудь инвалидном доме, где за больным ухаживали бы и лечили по возможности. — А ведь у меня ещё один брат есть, — услышал вдруг я.— И как он себя чувствует? — Лейкемия в последней стадии.Я молчал. Это был один из тех немногих моментов в моей жизни, когда я не знал, что сказать и как себя повести. И теперь, несколько месяцев спустя, вспоминая эту жуткую комнату и наш разговор, я чувствую точно такую же растерянность. Оба брата умерли почти одновременно, с разрывом в сорок дней. Это случилось уже осенью. Галина Алексеевна всё так же встречается мне на работе, и мы здороваемся, как ни в чём не бывало. От неё я узнал, что ей всё же удалось оформить брата в хоспис – все многочисленные согласования были завершены как раз в тот день, когда брат умер. Так вот бывает: живёт человек среди множества людей, ходит на работу, приносит пользу обществу, исполняет свой гражданский долг, но когда у него случается беда, он вдруг остаётся один на один с этой бедой, и ни сослуживцы, ни родные, ни многочисленные официальные инстанции ничем не могут или не хотят ему помочь. И человек бьётся до последнего с обрушившимся на него несчастьем. Тут-то проверяются его характер, его воля, его внутренняя сила. Замечу вскользь, что мужчины в таких ситуациях сгибаются легче и быстрее женщин. А что касается Галины Алексеевны, то у меня не найдётся слов таких, чтобы выразить моё к ней уважение за то, что она делала, и, главное, как она это делала – совершенно естественно, без тени рисовки, без горестной мины, без ропота. Свой ежедневный подвиг она совершала в полной безвестности, и сама она не знает, что совершила подвиг – подвиг человеколюбия, сострадания, терпения и самоотречения. Написать бы стихи в её честь, что-нибудь вроде тютчевского:«По ней, по ней, свой подвиг совершившейВесь до конца в отчаянной борьбе. Так пламенно, так горячо любившейНаперекор и людям и судьбеПо ней, по ней, судьбы не одолевшейНо и себя не давшей победитьПо ней, по ней так горячо умевшейСтрадать, молиться, верить и любить!»И если мне кто-то скажет, что Тютчев здесь неуместен, то я ему отвечу: Тютчев здесь уместнее, чем где бы то ни было. Просто он не знал этой удивительной женщины, не посчастливилось им встретиться, а то бы он обязательно посвятил ей какой-нибудь стих – из разряда бессмертных и прожигающих сердца. Сколько их таких – безвестных героев наших дней, людей, благодаря которым и несмотря ни на что продолжается жизнь?А однажды такой случай вышел: захожу я в подъезд пятиэтажного панельного дома, что такое! — крайняя правая дверь на первом этаже распахнута и снуют туда-сюда люди. Я им: — Что здесь такое? А они: — Заходи, сам узнаешь.Я прошёл в дверной проём, глядь – железная решётка от пола до потолка, в решётке окошечко устроено типа амбразуры. За решёткой женщина стоит – ничем не примечательная, невысокая, худощавая (и даже измождённая), лет пятидесяти, светловолосая; лицо серое, взгляд настороженный и чуть ли не враждебный. За спиной у неё протянулись полки вдоль стены, а на полках пустые бутылки стоят и банки всех размеров и степеней чистоты. На полу сорокалитровые фляги стоят, пластмассовые ящики.— Что тут у вас, приёмный пункт стеклопосуды? — спрашиваю. — Хуже, — отвечает какой-то мужичок. — Спиртом торгуют. Литр – шестьдесят рублей. Бери, не прогадаешь. Дешевле не нигде не возьмёшь, и качество хорошее. Ещё никто не отравился. Я присвистнул: ну и ну! Такого я ещё не видел, чтоб торговали спиртом в жилом доме, прямо из квартиры. — А что, — спрашиваю у хозяйки, — у вас разрешение есть на торговлю?— Всё есть, — буркнула та, глядя изподлобья. Хотела ещё что-то добавить, но удержалась. Я постоял секунд тридцать, убедился, что торговля идёт весьма бойко: кто поллитровую банку купит, кто двести граммов возьмёт, а кому-то и литра мало. Для всех находится подходящая посуда, всем наливается мутная жидкость, со всех собирается дань в виде мятых грязных купюр. Никто ни от кого не прячется. У окошечка постоянно двое-трое покупателей. Я вышел на улицу и остановился у подъезда. Надо поспрашивать соседей о таком удивительном феномене. А тут и они сами, не заставили себя ждать. Шла пожилая женщина мимо, я ей и говорю:— Уважаемая, это что же, у вас тут катанкой торгуют?Женщина посмотрела на меня изучающе, подумала секунду…— А вы кто будете? Из домоуправления?— Я Лаптев, кандидат в депутаты. Хожу вот, осматриваю территорию. Наткнулся на это безобразие… Давно это у вас происходит?— И не спрашивайте, — произнесла женщина уже другим тоном. — Уж куда только мы не обращались, всё бесполезно. Участковый к нам приходил, и в мэрию мы писали, и куда только не ходили – ничего толку нет. Они тут всех купили.— Кто – они?— Ну эти самые, хозяева.— И что же, милиция знает и ничего не делает? Ведь это же противозаконно! Торговля в жилых домах запрещена сама по себе. А тут ещё катанкой торгуют, средь бела дня. Только вывеску осталось повесить на подъезде.В это время ещё две женщины подошли. Я им также представился, объяснил свои намерения. — А вы знаете, — говорит одна из них, — что в нашем доме живёт мать Заморина?— Какого ещё Заморина? — переспросил я недоверчиво. — Ну губернатора области. Мать его здесь живёт в последнем подъезде.— Мать Заморина живёт в этом доме? — всё не верил я.— Ну конечно. А вы разве не знали? Я посмотрел на указатель, висевший на углу дома: «Бульвар Рябикова, 4». Вспомнилось вдруг, что в одном из моих подписных листов была такая фамилия: Заморина. Неужели это она и есть? — А вы не пробовали к ней обращаться? — задаю каверзный вопрос.— Зачем? — почти враз отвечают женщины.— Ну, может, она бы поговорила с сыном, то есть с губернатором, а он бы принял меры…В ответ на меня так посмотрели, что мне сделалось неловко. Подошли ещё две женщины, стали жаловаться на алкашей, что стекаются сюда со всей округи, покоя от них нет ни днём, ни ночью. Пьют прямо под окнами, дерутся. Мамы боятся выпускать детей на улицу. И главное, какой пример подают взрослые детям?Я не выдерживаю и решительно заявляю, что предприму все меры для того, чтобы ликвидировать торговлю спиртом. — К новому году я эту лавочку прикрою! — говорю, сдвинув брови. На меня смотрят недоверчиво, но и не без надежды. Тогда я прибавляю: — Если, конечно, меня выберут в депутаты. Тогда я смогу вам помочь. А если не выберут – трудно это будет.— А вы кто такой? Как, вы сказали, ваша фамилия?..Самое время вспомнить о листовках. Я вытаскиваю из полиэтиленового пакета стопку красивых атласных листов и раздаю всем женщинам в руки, словно передаю эстафету добра, справедливости, надежды. Всё это очень серьёзно, без лишней суеты, почти доверительно. Женщины берут сразу по несколько штук, для себя и для соседей – весь подъезд будет счастлив, если торговля спиртом прекратится. В это время на улицу выходит белобрысая продавщица. Всё так же хмуро смотрит на меня, хочет, видно, что-нибудь сказать, да не решается, ещё не поняла, что я за птица. Можно ли меня прямо сейчас матом обложить, или ещё погодить немного. И что удивительно: женщины, которые меня слушали и усиленно жаловались на эту самую торговку — вдруг расходятся, пригнув головы, на все четыре стороны. Я глазом не успел моргнуть, а их уж след простыл. Вот так да! Да неужто их так запугали? И кто – эта швабра? Мурло необразованное? Это низкое создание, которое ради лишнего рубля готова всех тут споить от мала до велика? Действительно, видно по ней, что привыкла командовать. Наверняка, за ней кто-то стоит. Сама бы не стала так наглеть. Вот и меня хочет прощупать. Эти твари бывают очень хитры. Каким-то звериным чутьём чуют опасность. Что ж, я ей покажу, кто я таков.— А знаете, — говорю не тихо и не громко, а в самый раз, — знаете ли вы, что ваша торговля абсолютно незаконна? Вы не имеете права продавать водку в жилом доме. — Много вас тут ходит, — буркнула торговка, — да толку-то. — Я вас закрою к новому году, не будете больше народ спаивать, — произношу с нажимом.— Это мы ещё посмотрим. Бурча себе под нос, торговка скрывается в подъезде. И сразу, откуда ни возьмись, появляются давешние мои собеседницы. — Не связывайтесь вы с ними, — говорят участливо, с опаской поглядывая на окна злополучной квартиры.— Да почему не связываться-то? — удивляюсь я. — Или у нас вообще уже власти нету?— Подкараулят где-нибудь и ударят по голове. Ну их.Вот это по нашему, по-русски: добрые женщины с удивительной трогательностью заботятся обо мне, а сами согласны и дальше терпеть это безобразие. Я, как мог, постарался их уверить, что мне ничего особенного не грозит, я сумею за себя постоять, а вот жильцам дома нужно быть посмелее, нужно отстаивать свои права и всё такое. Иначе нам на голову сядут и поедут. В прямом смысле.В общем… не знаю, чем там у них дело кончилось. В депутаты я не прошёл, а кроме меня, похоже, заниматься решением подобных проблем – просто некому. На одном квадратном километре миллион проблем, до которых никому нет дела. Если бы я стал эти проблемы сейчас перечислять, да стал бы рассуждать о том, кто за это ответственен и как это дело поправить, то вы, уважаемые читатели, бросили бы чтение. Что толку от перечисления многочисленных наших бед и несуразностей? Когда, к примеру, я о некоторых безобразиях говорил с ответственными чиновниками (а я предпринимал такие попытки), то слышал в ответ лишь неопределённые звуки и видел неясную мимику, из чего делал однозначный вывод: никто ничего делать не будет. Пока лично у меня над головой не каплет – я и пальцем не пошевелю! — вот психология современного российского бюрократа. Заставить его пошевелиться может лишь его прямой начальник, а все обращения снизу и с боков – имеют нулевой эффект. Взывать к совести, состраданию или здравому смыслу бесполезно. Я не знаю, почему это так, но это совершенный факт, в котором я убедился не только на примере выборов, но и на всех остальных примерах своей уже достаточно продолжительной жизни. В связи с этим хочу привести анекдотический случай из прошлой, доперестроечной жизни. В середине восьмидесятых годов в одном из крупных универмагов поставили посреди зала такой здоровый ящик с двумя лампами сверху — красной и зелёной, — и с двумя кнопками, расположенными точно под лампами. Над каждой кнопкой имелась соответствующая надпись: «Нажмите на эту кнопку, если вы довольны тем, как вас обслужили». «Нажмите на эту кнопку, если вы недовольны тем, как вас обслужили». Недовольные зажигали красную лампу, а довольные – зелёную. Очень мило и красиво. Вносит приятное оживление в скучный процесс социалистической торговли. Но нашлись такие любопытные, которые стали исследовать ящик с лампочками, искать провода, по которым информация передаётся в некий статистический отдел, в котором ведётся учёт частоты нажатий и делаются выводы на будущее… Ничего подобного не обнаружилось – ни проводов, ни статистического отдела, ни даже завалящего блока памяти, в который бы записывалась информация для последующей обработки. Конструкция ящика была проста до гениальности: пара батареек, пара лампочек, пара кнопок для замыкания электрической цепи. Всё! И вот довольные (или нет) покупатели жмут на кнопки и, убедившись в том, что красная (зелёная) лампочка зажглась, уходят домой с чувством исполненного долга. Продолжался эксперимент несколько месяцев, пока об этом чуде не рассказали в одной юмористической программе, и вся страна не посмеялась над простотой и доверчивостью посетителей универмага. Но сегодняшняя наша система исполнительной власти напоминает мне этот самый ящик для ублажения глупцов. Мы чего-то требуем от властей, обращаемся в различные инстанции, шлём письма, пишем в газеты и даже выступаем по телевидению… И что от этого меняется? А ничего от этого не меняется. Эффект настолько нулевой, что даже не смешно. Мы можем митинговать сколько угодно, можем объявить президента врагом народа, заклеймить губернатора и всех его приспешников последними словами, мы будем тыкать в глаза какому-нибудь домоуправу примерами его неисполнительности и бесчеловечности – все они даже ухом не поведут, и уж конечно, не озаботятся, чтобы что-нибудь исправить. А вот второй пример, уже из личной жизни. На одной из встреч с избирателями обсуждался животрепещущий вопрос: как можно решить в Иркутской области жилищную проблему (по стоимости жилья мы вышли на второе место в России, уступая лишь Москве; в Иркутске скопилась стотысячная очередь из льготников, ветеранов войны и труда, многодетных матерей и проч.) На встречу были приглашены солидные люди; один из них – бывший заместитель министра Российской Федерации, другой – успешный предприниматель, плодовитый поэт и говорун, каких мало. Третьим приглашённым был я. Все трое – кандидаты в депутаты Законодательного Собрания Иркутской области. И вот первые двое так славно и хорошо говорили о том, как решить жилищную проблему, что мне почти нечего было добавить к их словам. Было упомянуто всё: ипотека, льготное кредитование, программа «Молодая семья», инвестиции в строительный комплекс, малоэтажная застройка, молодёжные жилищные комплексы, привели в пример зарубежные страны (Норвегию, Китай, Германию) – всё кстати и по делу. Я молчал до поры, а потом встал и назвал свой рецепт счастья. Признаюсь, что я придумал его, пока сидел на скамейке и слушал предыдущих ораторов. Я вышел в центр аудитории и сказал примерно следующее:— Для того, чтобы решить жилищную проблему в Иркутской области, решить целиком и полностью, за пять лет её решить – не нужно ни денег, ни инвестиций, не нужно МЖК и не нужно фантастических кредитов, а нужно всего лишь (слушайте внимательно!), необходимо всю администрацию Иркутской области (включая губернатора) — всю областную администрацию необходимо переселить в одно из многочисленных общежитий города Иркутска и держать их там до тех пор, пока последний очередник стотысячной очереди не получит свои восемнадцать квадратных метров! Уверяю вас, — сказал я с полным убеждением, глядя слушателям передних рядов в глаза, — что через три года проблема жилья в области будет решена, и деньги найдутся, и инвесторы вырастут как из под земли, и налоги будут благоприятствовать, и спекуляция на вторичном рынке прекратится, бабушек перестанут убивать из-за их панельных хоромов, и вообще – это очень полезная и нужная мера – во многих отношениях совершенно необходимая. Пользу подобных шагов трудно переоценить!Я говорил это улыбаясь, но в ответ не увидел ни одной улыбки. Народ (в основном это были жители близ расположенных общежитий) воспринял моё предложение на полном серьёзе. — Правильно! — громко крикнул кто-то из задних рядов. А все остальные одобрительно зашумели и задвигались, чего не наблюдалось во время выступления моих оппонентов. Их, в свою очередь, слушали в напряжённой тишине, как слушают граммофонную запись какого-нибудь проповедника, который говорит умные и правильные речи, но от этих речей слушателям ни жарко и ни холодно.Я много ещё где выступал после этого, однажды даже держал вдохновенную речь перед полутора тысячами слушателей во Дворце спорта – но ни до, ни после, я не был так убедителен, а предлагаемые мной меры — настолько правильными и эффективными. Дело осталось за небольшим – добиться реализации моего плана. Что касается данного рассказа, то я прошу считать его авторской заявкой на изобретение. Встреча эта состоялась уже в сентябре, во время избирательной кампании в Законодательное собрание Иркутской области. Я сейчас несколько забежал вперёд, но это ничего – когда моё повествование дойдёт до соответствующего места, я сделаю соответствующую ссылку на эти страницы. А может, и не будет никакой ссылки. Я ведь не знаю, куда дальше протянется нить моего рассказа. Я пишу без плана и даже без сколько-нибудь чётко осознанных намерений, кроме, пожалуй, одного-единственного: рассказать максимально полно и занимательно о том, как проходили избирательные компании в городе Иркутске в 2004-м году от рождества Христова. Кое о чём я уже подзабыл, о чём-то сознательно умалчиваю. Единственное: я стараюсь ничего не придумывать. Это как раз такой случай, когда придумывать ничего не нужно, а нужно лишь отсекать и выбрасывать из имеющегося материала – и это, пожалуй, труднее всего. Кто возьмётся утверждать, вот это лишнее, а вот это будет в самый раз? Никто не возьмётся. Никто ничего не скажет и ни о чём не попросит. И вообще, я заметил, что когда пишешь на потребу дня или по определённому заказу – получается всякий вздор, никому это не интересно. А когда напишешь от души, когда для самого себя стараешься, что-то вроде дневника ваяешь, вдумчиво и неторопливо – тогда это становится всем интересно и нужно. Вот ведь парадокс! На этом парадоксе, между прочим, вся мировая литература держится, и я его до сих пор не вполне постиг, впрочем… вернёмся к рассказу о выборах. О мировой литературе порассуждаем как-нибудь в другой раз, надеюсь, случай представится. По закону о выборах – любых выборах любого уровня в какой хочешь стране – агитация прекращается за сутки до дня голосования. И если бы вы знали – как я ждал эти последние сутки! Как жаждал наступления этой благословенной субботы, когда не нужно будет ехать в свой округ, ходить по квартирам и в тысячный раз объяснять незнакомым людям, кто ты таков и чего ради припёрся к ним со своими бреднями. Лето на дворе, тридцатиградусная жара, все порядочные люди уехали на свои дачи, менее порядочные улетели в Турцию и в Китай, а законченные подлецы и негодяи умотали в Акапульку, на Канары и на всякие там лазурные берега; только сумасшедшие кретины и конкретные неудачники остались в душном городе вершить свои жалкие дела, влачить дурацкий крест, окончательно сходить с ума и деградировать, спиваться, вешаться и бросаться с мостов. В двадцатых числах июня я уже ничего не хотел, кроме простого человеческого отдыха. Я чувствовал, что проигрываю своему основному конкуренту Лавыгину, всяко выходило – команду профессиональных политтехнологов мне не одолеть. Вопрос стоял лишь в одном – выступить нужно было достойно, и уж если проигрывать, то в равной борьбе. Я уже говорил, что у меня не было ни огромных рекламных щитов, ни скромных плакатов на мелованной бумаге, ни растяжек, ни радиоэфира, ни даже встреч избирателями. В то же время, трое кандидатов из семи украсили «Синюшку» огромными красочными щитами, а четвёртый и пятый заклеили дома и заборы полноцветными листами формата А3; вовсю работал административный ресурс, а про то, как подкупали ветеранов и пенсионеров, я уже рассказал. Расчёт у меня был исключительно на самого себя, вернее, на свои ноги. Такой как у меня агитационной кампании ни у кого ещё не было и, кажется, ни у кого больше не будет. Чтобы кандидат лично ходил по домам и беседовал с каждым жильцом индивидуально – на такое можно решиться только от полной безнадёги. Но я ни о чём не жалею. Дело даже и не в повести, которую я сейчас пишу. За три недели я узнал о родном городе и о живущих в нём людях — больше, чем за последние три года. Начиная с 2001 года я только и делал, что ходил по кабинетам высоких начальников, стараясь найти там разгадку жизни. А разгадка-то вот она – среди народа, она рассыпана по земле невидимыми кристаллами, она в незатейливых репликах простых людей, она в неприбранных жилищах, в немытых стёклах и капающих кранах, она в испепеляющем взгляде торговки «катанкой», она в испуганных пенсионерах, боящихся неизвестно чего, она в скрюченной позе умирающего человека, дожидающегося в позе эмбриона своей смерти как избавления от страданий жизни, она в потухших глазах и в испитых лицах, она в не верящей никому молодёжи, она в тотальной лжи, которую все безотчётно чувствуют, но ничего не могут ей противопоставить. Какая фантастика? Какие детективы? Вот он – фантасмогорический детектив, совершающийся на наших глазах. Вот она – жуткая выдумка, реализовавшаяся в самой что ни на есть реальности. Имеющий глаза – да увидит. Впрочем, не буду философствовать. Я ведь обещал… Сообщу лишь, чем всё закончилось. Я уже говорил, что с пятницы на субботу мне приснился вещий сон (а я становлюсь всё более суеверным с годами). Мне приснилось, что я занял на выборах четвёртое место. Я проснулся в пятом часу утра и долго не мог заснуть. В первую секунду это показалось мне катастрофой. Я ведь не рассчитывал проиграть сразу троим. Ну, одному ещё куда ни шло. Но когда меня трое опередили – это уже ни в какие ворота. Итоговый расклад голосов был таков: победитель набрал 690 голосов, серебряный призёр – 650, у третьего оказалось 310 сторонников, а у четвёртого (то есть у меня) – ровно 306, пятый собрал – 150 голосов, у шестого – 125, а у последнего – 59 целых и ещё ноль десятых. Чем объяснить такие результаты? Первые двое брали деньгами (а второй, ко всему, был замом руководителя крупного предприятия, расположенного на территории округа); третий шёл от партии власти, был членом «Единой России», а ещё главным санитарным врачом города; пятое место занял известный каратист – хороший честный парень, но абсолютно не искушённый в политике; шестой стала бывшая киноактриса, а замкнул семёрку бывший мой коллега по радиозаводу, начальник одного из производственных цехов. По его скромному результату можно было понять, до какой степени деморализованы работники радиозавода, если они не захотели поддержать своего коллегу, который, ко всему ещё и жил на территории округа (в отличие от всех остальных кандидатов). Можно также оценить степень доверия к спортсменам и деятелям культуры, и подивиться авторитету представителей бизнеса – того самого бизнеса, который ненавидят все честные люди. Половину мест в Городской Думе заняли руководители крупных и средних частных фирм, вторую половину заняли выдвиженцы «Единой России», то есть госчиновники. «Простым» людям места в Думе не нашлось. Явка была предельно низкой – около двадцати процентов. Я набрал двенадцать процентов. Победитель – двадцать шесть. Другими словами, депутата избрали шесть процентов от общего количества избирателей. Схожая картина наблюдалась везде. Как оценить такой результат? Если применить экономический критерий, то сработал я неплохо (один голос обошёлся мне в тридцать рублей, в то время как средняя цена по городу достигала тысячи рублей; а победитель в нашем двадцать пятом округе, по моим не очень точным подсчётам, выложил по три тысячи за каждую «родственную душу». Подобная арифметика, конечно же, условна и почти цинична, но так уж получается, что в современной России всё имеет свою цену, не исключая личных качеств человека, высоких идей и даже вдохновения. Если же оценивать результат по степени доверия населения – то ситуация хуже некуда. Я лично поговорил с тысячью человек, да мои помощники тысячу человек обработали. Где они все? Я уж не говорю про тех жителей общежитий на Бульваре Рябикова, с которыми я до заместителя губернатора дошёл, — но где же все остальные? Что это – всеобщее равнодушие? Неверие в саму возможность что-нибудь поправить? Или что-то в воздухе у нас витает – гнилое и обессиливающее, отнимающее способность к активному сопротивлению? Поневоле вспомнишь Чаадаева с его знаменитыми письмами. Впрочем, я недолго горевал. Помню хорошо: на третий день я успокоился окончательно. Принял результат как должное и стал дальше жить. А что мне оставалось? Наступал июль. Я очень устал и нуждался в отдыхе – прошедший год выдался предельно напряжённым, и год будущий обещал быть не лучше. Пятого июля я ушёл в очередной отпуск, рассчитывая расслабиться, поправить настроение, набраться сил на долгую зиму.
skip to main |
skip to sidebar
Результаты исследования иллюстрируют очень важный факт: если человеческий мозг получает информацию, но не запоминает ее или воспринимает ее как не более чем бессмысленную путаницу, он Перестает усваивать дальнейшие сведения на данную тему вообще. Со временем, чем больше информации преподносится мозгу для усвоения, тем в большей степени он склонен отвергать ее и, соответственно, меньше знаний приобретать. Печальным итогом может оказаться потеря всякого интереса к новым знаниям.Тони Бьюзен