БЕЗНАДЕГА часть 2

ЧАСТЬ ВТОРАЯ - ТРАГИЧЕСКАЯ
Но отдохнуть в июле мне так и не удалось – это потому, что отдыхать я не умею. Полный отдых в моём представлении, это когда тебя привяжут верёвками к кровати – на месяц, примерно, — и не дадут ни читать и не писать, и не будут волновать почём зря разными глупостями; приятная музыка, благолепные картины, свежий воздух и восьмиразовое питание во всякое время суток; сон беспробудный, витание в облаках, лёгкие грёзы, словом, полный идиотизм в прямом смысле этого слова. О таком идиотизме я мечтаю много лет подряд, но всё как-то не удаётся. Вот и на этот раз – стоило подумать, что вот она, долгожданная свобода, как вдруг – меня вызывают на очень серьёзный разговор. — Помните, — сказали мне, — о чём мы зимой договаривались? — Не совсем, — отвечал я солнечным июльским днём в тридцатиградусную жару.— Ну как же, мы говорили о выборах в Законодательное собрание.— А-а-а, припоминаю. И что же?— Пора определяться.— Кому пора? — (Я, когда хотя чуть-чуть расслаблюсь, тупею совершенно несоразмерно; представляю, что будет, если меня на самом деле верёвками к дивану прикрутить!).В общем, я перескажу этот разговор своими словами. Коротко говоря, мне предложили выдвинуться кандидатом в депутаты Законодательного собрания Иркутской области по одномандатному округу. Зимой, в январе месяце, мы разговаривали с одним хорошим человеком о том, что, дескать, хорошо бы мне стать депутатом и всё такое. Затея эта издалека казалась весьма реальной и даже романтической. Но когда настало время, когда я на своей шкуре испробовал всю сладость предвыборной гонки, когда я увидел, до какой степени деморализован народ и насколько сильна власть денег, когда я всё это осознал, то я вдруг вспомнил о том, что я в некотором роде писатель, а моё призвание – литература; политикой же пусть занимаются другие – грязные продажные личности без чести и совести – пусть они пиарятся вволю, пусть умоются кровавыми слезами – что мне до них? Но с другой стороны, данное слово – тоже не пустой звук. В январе я согласился вступить на этот тернистый путь. А в июле, выходит, смалодушничал? Это был непростой выбор. Очень непростой! Тут была затронута моя честь, речь шла о самоуважении (а серьёзнее этого быть ничего не может). Получалось, что я испугался и стал искать себе различные оправдания. Ну и что, что шансов у меня почти что нет – это не аргумент для порядочного человека! Порядочный человек, если уж пообещал – разобьётся в лепёшку, а слово своё сдержит! И потом, мне была обещана помощь серьёзной политической силы, конкретно — КПРФ. Это значило, во-первых, что мне не нужно будет собирать подписи для регистрации, а во-вторых, за меня гарантированно проголосуют все те, кто симпатизируют левым радикальным силам. Рейтинг КПРФ достигал у нас в городе пятнадцати процентов, да мой личный рейтинг (судя по результатам голосования) зашкаливал за двенадцать сотых целого. Путём простого сложения получаем требуемый для победы результат. Чего тут было думать? Но я всё равно колебался, очень-очень колебался! Я подозревал в душе, что простая арифметика тут не действует, а может, какая-нибудь квантовая или в высшей степени нелинейная. Я стал сомневаться в поддержке коммунистов, в крепости писательских рядов (а у нас как раз в июли раскол в организации произошёл). Но главное – соперники! Каковы на этот раз будут мои соперники – вот в чём вопрос! Тут ведь как в футболе – играешь настолько успешно и хорошо, насколько тебе позволяет соперник. Смотришь на тренировке на иного футболиста, боже мой, чего он только не делает с мячом – только что носом не жонглирует и ушами его не ловит, а выйдет на поле – и не видать его, за девяносто минут всего пару раз дотронулся до мяча, и оба раза неудачно. А всё потому, что ему не дали показать своё умение, нехорошие ребята из противоположной команды задавили его напрочь, буквально растоптали и размазали по красивому зелёному газону. Так это спорт, игра. Что же говорить о большой политике, где правил вовсе нет? Тут уж так размазывают, так топчут, так плющат, что не захочешь во второй раз на поле выходить (на политическое поле). «Если я этим лохам из двадцать пятого округа проиграл, — говорил я сам себе, — то как я буду выигрывать у лохов гораздо более крупного масштаба?! Ту же Дурындину взять…» — И вот тут я крепко задумался. Очень мне не хотелось, чтобы такой человек оставался депутатом. Ярко вспомнился эпизод на лестнице в областной администрации, когда она орала на людей, вытаращив глаза. Этакое хамло – и руководитель подкомитета по социальной политике, – разве это дело? И ведь будет претендовать на второй срок. И ведь изберётся, если ей не помешать! С другой стороны – что мне до неё? Могут ли подобные мотивы служить оправданием столь серьёзного шага с моей стороны? Не глупо ли это – участвовать в избирательной кампании для того лишь, чтобы помешать избраться другому кандидату? Глупо, конечно. Но ведь это лишь один из нескольких мотивов. Только ради Дурындиной я бы не полез в драку. Но почему бы мне и не побороться лично за себя? Набрал же я 12% без всякой поддержки с чьей бы то ни было стороны! А тут – целая партия, финансовую помощь обещают, личность моя уже может считаться частично раскрученной, ну и, в конце концов, новый опыт приобрету, глядишь, повесть после накропаю, прославлюсь, денег заработаю. А?!.. Неплохо. Неплохо. И даже хорошо. Если бы не усталость, не предельная измотанность – я бы сразу дал согласие, а так целую неделю думал, прикидывал и сопоставлял. Как представлю, что снова выступать на митингах, опять буду ругать гнусную власть и хвалить честного труженика, что предстоят теледебаты, радиообращения, печатные воззвания и каждодневная беготня – так тошно становилось. На кой чёрт мне это всё? Дело, в самом деле, предстояло нешуточное. Если на городских выборах число избирателей в округе составляло, в среднем, двенадцать тысяч, то на выборах в ЗакСобрание число избирателей в некоторых округах доходило до ста тысяч. Что касается Иркутска, то его поделили на пять избирательных округов (и ещё семнадцать округов приходилось на всю остальную территорию области). Мне больше других понравился пятый округ, куда входила уже знакомая мне «Синюшина гора», также – «Глазково» (в котором я вырос и закончил школу), Ново-ленино (где я прожил, в общей сложности, полтора десятка лет) и Жилкино – место, о котором я имел весьма и весьма смутное представление. Всего необходимо было избрать сорок пять депутатов: двадцать три мандата разыгрывались по партийным спискам, а двадцать два – по одномандатным округам. Понятно, что проще всего пройти в ЗакСобрание по партийным спискам, особенно раскрученным партиям, обладающим чудовищной инерцией; и совсем другое дело – хлестаться один на один с одномандатниками. Тут уже никто ни от чего не было застрахован; все, кто мог, застолбили себе выгодные номера в партийных списках. «Единая Россия», «Родина», «Аграрная партия», «Яблоко», «ЛДПР», «Партия пенсионеров», «Социалистическая партия», «КПРФ», «СПС» – все выдвинули свои списки претендентов. Также почти все выдвинули своих кандидатов по одномандатным округам. Так, единороссы выдвинули кандидатов во всех двадцати двух округах, а вот коммунисты – только в шести. Я тут не буду сильно углубляться в политику – всё-таки я пишу не политический обзор и не аналитическую записку для администрации президента; по ходу рассказа я сделаю необходимые комментарии, а от всего необязательного воздержусь. Дело, напомню, летом было. В такую пору ох как неохота думать о серьёзных вещах и принимать судьбоносные решения. Уехать бы в тайгу с горбовиком, бродить весь день по влажным мшистым тропам, собирать ягоду и грибы, пить крепкий чай с чудовищно ароматным смородиновым листом и слушать журчание горной речки, засыпая на душистом ложе из хвои и берёзовых листьев. Красота? Конечно красота, и ещё какая! И вот этой красоты я в который уже раз себя лишил. Дал-таки согласие на своё выдвижение по пятому одномандатному округу от партии коммунистов. Попутно меня включили в партийный список – двадцать первым номером. Это включение носило символический характер, но и давало ряд преимуществ, о которых я расскажу ниже. А случилось выдвижение на областной партийной конференции КПРФ, в субботу тридцать первого июля. Голосование предполагалось тайное, и я решил так: если выдвинут меня коммунисты – пойду на выборы. А не выберут или хотя бы выразят сомнение – откажусь. И что вы думаете? Выдвинули! Против меня не было подано ни одного голоса! По ходу обсуждения я такого о себе наслушался, что просто возгордился – я и не подозревал, что пользуюсь такой известностью и таким доверием среди этих симпатичных людей. Я полюбил их в одночасье – когда услышал, за кого они меня принимают. В иные моменты я хотел бы их поправить, встать и со свойственной мне скромностью и деликатностью заявить, что я вовсе не такой, как они тут наговорили, что в иные моменты жизни я бываю вовсе нехорош и совершаю неблаговидные поступки, что иногда я совершенный мерзавец, каких поискать надо, и это просто случайность, что я до сих пор на свободе, а не сел, к примеру, в одна тысяча девятьсот семьдесят девятом году, когда в пьяной драке махался топором с каким-то мужиком, который украл у меня красное вино вместе с бутылкой (0,7); и после этого я довольно часто совершал мелкие правонарушения и всяческие проступки, за которые мне теперь стыдно… а впрочем, это дело прошлое. Было и прошло. Теперь я писатель, руководитель серьёзной организации, теперь меня слушают (иногда) по радио и печатают (тоже не часто) в газетах, теперь я выступаю в школах перед учениками и пытаюсь их чему-то научить. Не посадили тогда – значит не созрел, чего-нибудь во мне не хватило. Добродетель незначительно перевесила и я остался на свободе, поступил в университет со всеми вытекающими отсюда последствиями. — Вот о чём я размышлял, сидя на партийной конференции и слушая о себе хвалебные речи. Такое уж у меня свойство: когда меня ругают, я свирепею и пытаюсь всем доказать собственную исключительность и неповторимость. А вот когда меня хвалить начинают – я вдруг вспоминаю все свои проступки и чувствую себя последним гадом. Вот почему я не люблю, когда меня хвалят. Вот в чём секрет моих успехов – все они были достигнуты в результате отчаяния и явились бешеным протестом против уничижения, недооценки, прямых оскорблений и косвенных намёков. Намёки я с детства не люблю. Недооценка приводит меня в бешенство. На этой ниве, я чувствую, долго ещё мне пахать и работать. Амбиции мои, к сожалению, растут с годами. Величина недооценённости увеличивается. К чему всё это приведёт – неизвестно. На той конференции я благоразумно промолчал. Со стороны ведь виднее – достоин я или не достоин уважения. Раз выдвинули – значит, так надо. К слову сказать, в Иркутске я оказался единственным кандидатом одномандатником от партии коммунистов – это тоже чего-нибудь да стоит. При этом, напомню, я не являлся членом КПРФ и даже не обещал в неё вступить. Так странно получилось, что я получил кредит доверия, совершенно об этом не думая и не прилагая к этому каких-либо усилий. Мне это льстило. Потому льстило, что коммунисты, по моему глубокому убеждению, являлись единственной оппозиционной партией в нашей области, противостоящей партии власти, команде губернатора. Что такое губернатор за пять тысяч вёрст от Москвы? Сказать вам? О-о! Это целая песня! Это бог и царь, это солнце, не гаснущее и ночью. Чтобы открыто противостоять этому солнцу, нужно было иметь за душой нечто большее, чем простое мужество. Тут много чего нужно – нерядового и нешаблонного, жертвенного, высокого. Эта региональная политика – тут столько чудес бывает, такие кульбиты можно наблюдать – в цирк ходить не надо. Единственный политик в нашем регионе, который за десять лет не изменил своим принципам и ни на йоту не прогнулся перед губернатором – это лидер коммунистов Приангарья. И партия его, много раз битая и клятая на всех углах, несмотря ни на что, держалась. Замечу вскользь, что я далеко не со всем согласен из того, что проповедуют современные коммунисты (отношение к Сталину и к его методам хозяйствования, например). Но в главном – согласен, а именно: нельзя одному человеку купаться в роскоши за счёт того, что тысячи его собратьев едва сводят концы с концами. Проблема заключалась ещё в том, что моя дружба с коммунистами могла вызвать гнев губернатора – гнев не на меня одного, но на всю писательскую организацию. Главный лозунг коммунистов Приангарья был начертан на её знамёнах, опубликован стотысячными тиражами в газетах и листовках, прозвучал многократно на теледебатах и был известен всем и вся; вот он, этот лозунг: «ИНТЕРЕСЫ СИБИРЯКОВ – В СМЕНЕ ВЛАСТИ!». Читалось это однозначно: ДОЛОЙ ГУБЕРНАТОРА! Остроты добавляло то невинное обстоятельство, что лидер Иркутских коммунистов был единственным конкурентом действующего губернатора на предстоящих выборах главы огромного региона. И вот я прямо примыкаю к самой непримиримой оппозиции. А губернатор ведь ещё не ушёл со своего поста (и неизвестно, уйдёт ли!) – он по-прежнему правит всеми нами и власть его практически не ограничена! Вот и оцените после этого степень моего безрассудства и, прямо скажем, глупости. Без шансов на успех, без острого желания заниматься политикой, без опыта и без достаточного запаса сил я решился на предельно опасное обострение, заранее зная, чем это обернётся в самом недалёком будущем, а именно: когда выборы будут проиграны, энергия души иссякнет и меня можно будет брать голыми руками. Впрочем, я сделал слабую попытку отказаться от участия в выборах. Как честный человек я пришёл к лидеру коммунистов и прямо ему сказал о том, что шансов на победу у меня маловато. Может, не стоит тратить на меня партийные деньги? Их и так немного у коммунистов. Ещё я сказал, что не боюсь борьбы и плюю на все последствия. Но имеет ли смысл транжирить собственные силы в этой заведомо бесперспективной борьбе? Нет, я конечно знаю, что каждое усилие приближает нас к цели и всё такое – но не лучше ли употребить свои силы там, где ты более умел, профессионален и сведущ? Не лучше ли усилиться в своей основной (литературной) деятельности и единым махом накрыть все цели и бастионы? — В таком примерно духе была выдержана моя краткая речь. И вполне понятно, что успеха она не имела. Тут всё просто: если человек на что-то решился, то говорит об этом просто и без лишней аргументации, буквально, ставит окружающих перед фактом, нимало не беспокоясь об оправданиях. (Вы заметили, что все великие люди никогда не оправдываются и не объясняют своих поступков? Они говорят: я так хочу! — и идут войной на полмира, обращают всё вокруг в руины, оставляют за собой реки крови и после этого их имена прославляют в веках превыше гениев науки и искусства, объявляют их сверхчеловеками и ставят им громадные памятники, хотя бы это были карлики в физическом отношении и совершенно заурядные умы. Всё их достоинство, повторяю, заключается в потрясающей, неслыханной наглости, совершенной жестокости и бесстрашии; к этому добавляется неколебимая уверенность в собственном праве на преступление! Об этом Достоевский уже написал в своём романе, так что я не буду развивать эту тему. Добавлю лишь пожелание всем своим читателям: если вы решились на что-нибудь (на что-нибудь хорошее!) – не тратьте времени на объяснения и оправдания – просто сделайте задуманное. Если начнёте оправдываться – считайте, что всё пропало. Желание оправдаться – это верный признак неуверенности в своих силах и знак грядущей неудачи! Правило это многократно подтверждено жизненными примерами; я эти примеры приводить не хочу, потому что это сильно уводит в сторону всё повествование). Лидер коммунистов, в отличие от меня, был твёрд в своём мнении: участвовать в выборах мне необходимо, шансы на победу отличные, а перспективы самые широкие! И (вот магия убеждённости, вот она – наша извечная склонность к самообману!) – я поверил не своему внутреннему голосу – сомневающемуся и робкому – а поверил твёрдому слову старшего товарища. Старший товарищ выразил твёрдую уверенность в том, что новая избирательная кампания будет в корне отличаться от той, что случилась на городских выборах. Теперь у меня будет группа поддержки, будут выпущены газеты и листовки в большом количестве, будут спланированы встречи в трудовых коллективах, мне предоставят транспорт, обеспечат связью, подскажут, как себя вести на теледебатах и вообще… Я подумал: а что я, собственно, теряю? Денег я не вкладываю. Силы ещё найдутся кой-какие. И пара слов для населения у меня всегда найдётся. Как писателю мне на руку любая шумиха вокруг моего имени. Помитингую, понимаешь, публичного опыта наберусь, а если сильно повезёт (чем чёрт не шутит!) – могу и пройти в Законодательное собрание. Возглавлю какой-нибудь солидный комитет, буду принимать хорошие законы, остановлю беспредел в экономике и в политике, поправлю дела в культуре, объявлю войну преступности и наркомафии, поставлю заслон разграблению богатств Сибири, разовью спорт, подниму село, установлю надбавку бюджетникам, построю жильё, и проч., и проч., и проч. Словно фосфорная спичка я вспыхивал от малейшего прикосновения. Чирк – и уже бушует жаркое пламя, в этом пламени сгорает всё – нерешительность, неуверенность в себе, страх за будущее, собственное бессилие. И потом: кто-то ведь должен говорить людям правду?Забегая вперёд, могу сообщить, что я говорил в многочисленных своих выступлениях одну лишь правду – неприкрытую, резкую, пугающую. Даже видавшие виды политические бойцы признавались мне, что не ожидали от меня подобной дерзости. Моя избирательная кампания была едва ли не самой вызывающей и чуть ли не скандальной. Я заклеймил всех, кого смог припомнить – начиная с президента Путина, и далее, следуя по нисходящей: Абрамовича и Чубайса, Вексельберга и Потанина, целиком всех олигархов, оптом – правительство и чохом – ГосДуму, в индивидуальном порядке – губернатора Иркутской области и половину его замов, отдельных руководителей комитетов областной администрации, и ещё досталось кой-кому по мелочи (владельцам «Иркутскэнерго» и «Востсибугля», Пивобезалкагольному комбинату, БЦБК, районным администрациям и всякой мелкой сошке вроде домоуправов, начальников собесов и паспортных столов). И что же? Каков результат моей правдивости, моей жертвенности и моих неслыханных принципов? А результат таков: многострадальному нашему народу правда вовсе не нужна. Правду он в гробу видал. Народу нужно что-то другое – а что, я пока и сам не знаю. Давайте попробуем вместе разобраться. Вдруг да поймём то, чего не ведают ни заезжие политтехнологи, ни доморощенные полуграмотные знатоки-обществоведы, ни депутаты всех уровней. Узнаем корень жизни, нащупаем тот самый нерв, что воспалился внутри каждого из нас и болит, зараза, не переставая. Хотя, это вряд ли. Ничего мы не нащупаем. Не найдём ни нервов, ни костей. Хорошо, если мне удастся хотя бы отдалённо передать атмосферу событий, рассказать о сотой доли всего того, что происходило в Иркутске в августе-сентябре 2004 года. Но попытка, говорят, не пытка. Попробуем (а лучше сказать – рискнём!). Любая избирательная кампания начинается с регистрации кандидатов – это я уже знал. Чтобы зарегистрироваться, нужно или собрать подписи, или внести залог, или быть выдвинутым какой-нибудь политической партией. Меня, как я уже говорил, выдвинули коммунисты. Были оформлены соответствующие протоколы и заявления, мне оставалось лишь прийти в избирательную комиссию и лично подтвердить своё согласие на выдвижение. Я и пришёл. Заполнил соответствующий бланк и попутно поинтересовался своими соперниками. И тут меня огорошили – соперников у меня было снова шестеро! Я почему-то думал, будет один, много – двое или трое. Допустим, Дурындина выдвинется, это понятно, ну ещё какой-нибудь сумасшедший объявится, да плюс подставной игрок (на всякий пожарный случай). Но действительность, как всегда, сильно отличалась от ожиданий; кроме Дурындиной по пятому избирательному округу зарегистрировались: Изяслав Ликшиц – известный врач-травник, выдвиженец Единой России и автор шести поэтических сборников и нескольких научно-популярных книг; Кирилл Шорин – генеральный директор ОАО «Иркутскпищепром» (богатейшей компании, расположенной на территории округа); Александр Казинцев – директор некоммерческого партнёрства товаропроизводителей, в недавнем прошлом руководитель Восточно-сибирской железной дороги и заместитель министра Путей сообщений; Александр Гурин – главный редактор скандальной монархической газеты, опытный политик, бесстрашный боец – личность, широко известная в Иркутске; некая Лукьяненко – врач областной клинической больницы (фигура явно подставная). Вот такой букет собрался в пятом округе. Что ни фамилия – громкое имя. Дурындина – действующий депутат, председатель подкомитета по социальным вопросам, к тому же выдвиженец губернатора и ставленник алюминиевых королей («Русского алюминию», если быть точным). Ликшиц – «единоросс», прекрасный оратор и актёр, к тому же искренне убеждённый в собственной незаменимости. Казинцев – опытнейший руководитель, в самом расцвете сил, обладатель неограниченного финансового кредита, а главное, имеющий возможность привлечь на свою сторону работников железной дороги, густо населяющих весь округ. Гурин был опасен на любых выборах и для любого соперника. Он уже побывал в шкуре депутата, знает, что это такое. Если бы не его монархические узконационалистические взгляды – быть бы ему депутатом Госдумы, не меньше. Таким образом, у меня было пятеро очень серьёзных конкурентов. Каждый из них был гораздо известнее меня, опытнее, искушённее; трое из пяти – несравнимо богаче (а двое – просто богаче), трое (уже других) – пользовались административным ресурсом, и все пятеро рвались в бой со страшной силой. Все были амбициозны, горласты, часто и умело выступали по телевидению, были широко представлены в прессе и не сомневались в своём праве на успех. У каждого была команда профессиональных политтехнологов, и дело было поставлено на самую широкую ногу. Вот и повоюй с такими! Однако я смело вступил в схватку. Я знал, что меня не пустят на предприятия и многочисленные госучреждения, не надеялся на все виды рекламы, понимал, что не смогу заинтересовать избирателей материально. Все мои козыри – это листовки с газетами, в которых будет напечатано моё проникновенное обращение, и очень я надеялся на теледебаты, во время которых просто обязан затмить своих оппонентов эрудицией, культурой, боевитостью, умом, находчивостью, остроумием, бесстрашием, правдой-маткой, подтянутостью, молодцеватостью, речистостью, выдержкой, благородством, снисхождением, тонкой иронией, сарказмом, убийственной вежливостью, самоотречением, глубиной понимания проблем, честностью, готовностью отдать жизнь за идеалы добра и справедливости, за то, чтобы всем стало легче жить на этом жутком свете и многими другими качествами, которыми я щедро наделён от природы, а частью развил путём самоотверженной внутренней борьбы на протяжении сорока с лишним лет кромешной жизни. Чем меньше я знал телевидение, тем более простыми представлялись мне телевизионные дебаты. Со стороны глядя – как это всё легко и просто! Сидят за длинным столом дяди и тёти, все чего-то мямлят. Редко-редко, кто-нибудь из них что-нибудь дельное скажет. Такая серость – ни приведи господь. Не то что я! (Но и побаивался в глубине души. Мало ли что – опозоришься на весь свет – будут тебе выборы, будет слава и почёт). Одним словом, дело предстояло нешуточное. Дело мы повели следующим образом: для начала собрали в Доме литераторов всех тех, кто мог помочь мне в агитации населения. Произошло это в первых числах августа. Приехало два десятка человек, частью коммунисты, частично – писатели, приехали несколько беспартийных, помогавших мне на городских выборах, и ещё пара человек на шум случайно забрели. Я перед ними выступил. Рассказал довольно путано свою биографию, неумело похвалил себя, зачем-то поблагодарил присутствующих за доверие и обещал высоко держать некое знамя труда и справедливости. Присутствующие смотрели на меня внимательно и строго. Непохоже было, чтобы они мне до конца верили. Я тогда присовокупил несколько тезисов про то, как нам всем тяжело живётся среди окружающего хаоса, высказался о несправедливости нынешней власти, о том, что трудовому народу предоставили право умирать, в то время как горстка негодяев… Мне казалось, что я бегу сквозь чащу леса и всё не найду тропинки. Стволы, сучья, ямы, кочки – то провалишься по колено, то подпрыгнешь выше головы – куда бегу – неизвестно, зачем – тоже непонятно. Сверну ли себе шею или выберусь на торную дорогу – бог весть. В тот первый раз я сумел вовремя остановиться. Подумал: а чего это я распинаюсь? Если люди пришли сюда по моей просьбе, значит, они уже за меня и агитировать их не надо – они, поди, лучше меня знают, что делать и кто во всей этой гадости виноват. Сядь и сиди – послушай лучше, что другие скажут. Я и сел. И так славно получилось, что один, второй, третий человек — стали меня по очереди хвалить. Я и талантливый, и порядочный, и добрый, и справедливый, я помогаю престарелым писателям, я воспитываю двух сыновей, я занимаюсь спортом и не пью водку. В какой-то момент мне стало неловко, я подпёр голову руками и нахмурился. А потом поднялся и сказал, примерно, что хватит меня расхваливать, а давайте лучше поговорим о том, как будем работать с населением, то есть как лучше построить избирательную кампанию. — Дайте нам свою программу! — попросил один.— Напечатайте биографию, чтобы мы могли рассказать о вас людям! — резонно предложил другой.— Портреты! На мелованной бумаге! Тысячу штук! — заявили третий. — Буклетами их завалим, — горячился четвёртый.— Нет ничего лучше грамотно составленной газеты! — заявил тот, который был поопытнее остальных. — Развернём пикеты во всех людных местах!— Устроим митинги!— Пойдём в народ…— Победа будет за нами, враг будет разбит! — Вперёд!— Ура!Вопросы и предложения посыпались как из рога изобилия. Быстро выяснилось, что необходима звукоусилительная аппаратура для выступления во дворах жилых домов. Нужно составить список всех предприятий и учреждений избирательного округа. Нужна как воздух карта города с названиями улиц и номерами домов. Нужно назначить ответственных за каждый район, за каждую улицу и за каждый дом. Чтобы никто не ушёл от наших длинных рук и ещё более длинных языков. Необходимо всех обратить в свою веру, прожечь сердца глаголами и прилагательными, а также существительными – настолько существенными, насколько это укладывается в голове. Я до какого-то момента соглашался с выступающими, всё мне казалось дельным и верным. Но когда количество предложений достигло критической массы, когда я задал сам себе простой вопрос: а кто всё это будет делать? — тогда я как-то разом ослабил внимание и стал уже не слушать, а смотреть, буквально поедая глазами выступающих и стараясь определить, кто из них умеет не только говорить, но и делать. Почему-то так странно получается (я давно это заметил), что практически каждый человек способен объяснить любой феномен и рассказать, как следует разрешить самую головоломную проблему; и почти никто при этом не способен реализовать всё это на практике, в реальной жизни. Намечая какой-нибудь план, мы на уровне подсознания знаем, что выполнять этот план будет кто-нибудь другой. Кто это будет – неизвестно (да и не важно, по большому счёту). Главное, чтобы план удался на славу. И уж в этом мы поднаторели! Научить, как нужно жить и побеждать – мы можем любого, не исключая глупых иностранцев. А вот собственными руками поработать, выправить свою судьбу, устроить собственное счастье – тут уж извините. Поищите дураков в другом месте. В тот первый день мы проговорили часа два. Воодушевились все необычайно. Уехали домой переполненные впечатлениями, договорившись встретиться здесь же через неделю. Я всех переписал на отдельный лист, у каждого спросил телефон и точный адрес. Напоследок заметил мимоходом, что если бы я пригласил на встречу всех своих знакомых, тех, кто реально будет мне помогать на выборах, то «в этот зал» они не поместились бы, потому что таковых наберётся человек триста. Верил ли я сам тому, что говорил? Да верил – в тот конкретный момент. Через несколько дней, правда, усомнился. Но слово было уже сказано, и слово это придало всем дополнительные силы, облегчило бремя ответственности и добавило весёлости. Триста человек – это тебе не тридцать. И к попу ходить не надо.Я засел за компьютер. Нужно было написать обращение к избирателям, чтобы все поняли – от мала до велика – зачем я иду в депутаты. Так же нужно составить убедительный биографический очерк. Рассказать о дружной семье, о героических родителях. Необходимо наметить круг проблем, которые я собираюсь решить. Всё это – для листовки, для агитационной газеты и для буклета. Общий тираж агитматериалов – сто тысяч экземпляров. У меня попросили фотографии для использования в агитационным материалах. Прислали журналиста, чтобы снять показания. Мне был предложен начальник предвыборного штаба, а также финансовый уполномоченный – опытный бухгалтер. По закону я имел право на пятнадцать доверенных лиц – соответствующий список также нужно было составить и подать в избирком. График встреч в трудовых коллективах нужно составить на месяц вперёд. Выделили мне водителя с автомашиной, и даже – дали заранее оплаченный сотовый телефон с городским номером. Предоставили график теледебатов – пять раз я должен был встретиться со своими оппонентами не телевидении; мне теперь не надо даже смотреть в поминальник, я и через десять лет буду помнить дату и время каждого эфира, я буду помнить вкус воды, которую отхлёбывал во время недолгих пауз, и ещё много чего – пустого и ненужного - я запомнил на всю жизнь. Вот эти даты: 15-го, 17-го, 22-го, 29-го сентября и 1-го октября. Ну… до дебатов было ещё далеко – ещё даже август не закончился. Хотя агитационная кампания официально начиналась десятого сентября, уже в середине августа кандидаты и их доверенные лица вовсю «пиарились», мотались по трудовым коллективам, наводили мосты и восстанавливали связи, а некоторых стали вдруг показывать по телевидению (что, в общем-то, законом было запрещено). Ту же Дурындину взять. Лежу я однажды на диване, дома то есть, смотрю свой собственный телевизор, никому ничего не делаю, вдруг – Дурындина со своей круглой физиономией засветилась во весь экран. Что за чёрт – или у меня галлюцинация? Протёр глаза – не помогает – Дурындина уже рот открывает, что-то там бубнит. Я повернулся правым ухом, слушаю (даже прищурился зачем-то): Дурындина рассказывает о том, как хорошо она работает в комиссии по помилованию. На целых две минуты развезла (а стандартный новостной сюжет длится сорок пять секунд). Показали и саму комиссию – Дурындина сидит в торце стола с умным видом, почти как судия – справедливый и страшно гуманный. А я смотрю на эту хронику и, как ни стараюсь, не могу самого себя среди членов комиссии увидать! Я ведь тоже был на том заседании, сидел рядом с Дурындиной, и не хуже неё голосовал и подавал советы. А вот поди ж ты – её показали, а меня – нет. Её вызвали в коридор для разговора перед камерой, а никого другого не вызвали, ни председателя комиссии, ни двух его замов, ни секретарей, ни тех членов комиссии, которые в отличие от Дурындиной ходят на каждое заседание и вникают во все дела. Сюжет снимала телекомпания, подотчётная губернатору. После этого мне стало окончательно ясно, кто такая Дурындина и кому она верно служит. Подобных сюжетов о Дурындиной было несколько. Они не оплачивались из избирательного фонда и вроде как не считались агитацией. Ну, мало ли, человек захотел рассказать о своей общественной работе – что в этом плохого? Но попробовал бы я что-нибудь подобное затеять! Впрочем, я и пробовать не стал, потому что знал – это совершенно бесполезное дело, или, как говорят в Одессе – совершенно дохлый номер. В двадцатых числах августа вышел из печати первый номер «Иркутской правды» двадцатипятитысячным тиражом. Номер был полностью посвящён моей персоне. Привезли газету в пачках, по пятьсот штук в каждой. Всего – пятьдесят пачек, такая внушительная горочка размером с индийского слона. Я, когда увидел эту кучу, даже испугался. Неловко мне как-то стало, и сладко заныло внутри, и беспокойство ощутил – очень смутное чувство, почти непередаваемое. Ходили вокруг люди – серьёзные, умные, симпатичные – смотрели на газеты с моей фотографией, потом глядели на меня, улыбались приветливо, и я улыбался в ответ – растерянно и жалко. Почему я, а не они? — спрашивал сам себя. Чем я лучше? Этот вопрос – чем я лучше – изводил меня довольно долго, до тех пор, пока я не догадался взглянуть на всё это дело как бы со стороны, отнестись к собственным фотографиям так, будто это не мои фотографии. Если при мне кто-нибудь высказывал суждения об изображении или о качестве бумаги, я охотно присоединялся, взирая на портрет как посторонний зритель – не огорчаясь и не радуясь. Да и невозможно по-другому. Ведь с ума сойти недолго. Мне ещё жить и жить. Детей воспитывать. Книг написать пару-тройку штук. Дом построить с водяным отоплением, с мансардой, с зимним садом, деревьев насадить рощицу, а затем раскачиваться в гамаке между этих самых деревьев ясным летним днём или тихим вечером, думать о вечности, о неизмеримости вселенной и о том, как жалок посреди всего этого бедный человек... Да мало ли найдётся порядочному человеку дел на этом свете!Взял я себе одну пачку с газетами, в Дом литераторов принёс. А остальные сорок девять пачек другие люди взяли – взяли и понесли по своим участкам заниматься агитацией. Бесплатно! Я им за это денег не платил. Ну что же, меня это устраивало. Не нужно шарахаться по подъездам, объяснять всем и каждому – кто я такой и чего хочу. За меня это делали теперь другие. Оценить эффективность такой агитации я не мог (до поры), но и особо беспокоиться тоже не было нужды. События развивались как бы помимо моей воли, влиять на их развитие я уже не мог. Скоро выяснилось другое обстоятельство (впрочем, ожидаемое) – договориться о встрече с трудовым коллективом оказалось делом почти невозможным. Что уж говорить о больницах и поликлиниках, частных фирмах и магазинах, детсадах и музыкальных школах, когда я даже в библиотеки попасть не мог. Руководитель писательской организации не мог добиться встречи с читателями библиотек! Лишь одна библиотека из десяти позволила мне провести встречу в своих стенах, да и то – привели на встречу школьников из ближайшей школы, с которыми говорить о серьёзных проблемах не было никакой возможности и которые голосовать не могли по возрасту. Всё объяснялось просто: директора библиотек (как и все остальные директора и руководители государственных учреждений) получили строгое указание – поддерживать исключительно кандидатов от партии власти. Всем остальным кандидатам предписывалось всячески препятствовать, расстраивать планы, отказывать от встреч и т.д. Замечу в скобках, что за последние три года я опубликовал несколько статей в газетах и многократно говорил публично о бедственном положении библиотекарей. Шутка ли – человек с высшим образованием получает за свой труд полторы тысячи рублей в месяц! Книжные фонды не пополняются, ремонты проводятся только в самом крайнем случае, оргтехнику и компьютеры покупают на деньги спонсоров и доброхотов, но никак не на государственные средства. И эти задавленные, многократно униженные люди сносили это хамство, а когда надо, обеспечивали (в меру своих возможностей) прохождение в органы власти людей, устраивающих исполнительную власть – таких же точно хамов и жлобов. Вот и пойми после этого человека. Как часто я это наблюдал: мирное сосуществование высшего образования и полной неспособности отстаивать свою позицию, умение рассуждать о самых высоких материях и абсолютное неумение говорить то, что думаешь на самом деле и поступать по совести. А вот директора школ оказались покрепче – честь им за это и хвала! Я выступил почти во всех школах своего округа. Случались, конечно, анекдоты. Так, в одной школе, за минуту до моего выступления, директорша внушала учителям: «Запомните, наша партия – Единая Россия. Сейчас перед вами выступит кандидат в депутаты. Вопросов ему не задавать. Ни на что не жаловаться!» — и всё в таком духе. Мало того, что я, стоя в коридоре слышал эту пламенную речь (а меня в коридоре, на ногах, целый час продержали, пока директорша решала свои производственные проблемы), так я уверен, что директорша специально говорила громко, чтобы я её слышал и знал своё место. После такого предуведомления в взошёл в учебный класс и стал выступать перед пятьюдесятью педагогами. В другой школе ещё смешнее получилось. Накануне мои доверенные лица договорились с директрисой, что я приду на следующий день в семь часов вечера и выступлю перед учителями. Я и пришёл. Со мной приехали музыканты, чтобы дать небольшой концерт (накануне Дня учителя) и создать мне благоприятный фон. Что же? Никто не собрался в актовом зале. Ни один учитель на встречу не явился! А когда мы поднялись к директорше, нам сказали, что у неё сидит другой кандидат в депутаты – тот самый, от партии власти. Нам велели обождать. Мы сели на стулья в приёмной. Через двадцать минут спустились вниз, в актовый зал – там по-прежнему никого. Мы снова в приёмную. Нам говорят: директорша пошла провожать кандидата в депутаты. Обещала вернуться. Мы снова ждём. Десять минут, двадцать минут – никого. Выясняется: директорша уехала вместе с кандидатом. Так вот – демонстративно, почти что хамски. Зато в других школах было полегче. Слушали, правда, без энтузиазма. Да и какой у современного учителя может быть энтузиазм? Я совершенно искренне сказал на одной из встреч, что ни за какие деньги не пошёл бы работать учителем в школу. Лучше заниматься тяжёлым физическим трудом – по крайней мере, здоровье сохранишь. А уж какие гроши учителям за их нервотрёпку платят – об этом и говорить смешно. На чём они сидят, на каких досках пишут – о том нужно рассказывать в другом месте, в присутствии прокурора и понятых. А что касается больниц – тут даже юмор вышел. Кандидат от партии власти – врач-травник – сам не мог в иную больницу зайти. Это потому, что больницы были сплошь ведомственные, железнодорожные. Ну-ка сунься туда человек со стороны – мигом рога поотшибают! Ну-ну, шучу я, шучу. Рога никто никому отшибать не станет, да и нет ни у кого рогов (разве что, в переносном смысле). Просто предупредили главных врачей и заведующих отделениями, чтобы это самое – не было никакой политики и никаких встреч с кандидатами в депутаты. За кого следует проголосовать – всем скажут в своё время. Подумайте лучше о грядущей аттестации. Перезаключение трудовых договоров, опять же, не за горами. После таких предупреждений – до выборов ли бедным врачам, до депутатов ли? Не полететь бы с должности вверх тормашками – вот и вся печаль. То же самое относится к локомотивному депо, к вокзалам и близ расположенным базарам, к общежитиям и ведомственному жилью. Губернатор, единороссы и железная дорога поделили сферы влияния и непримиримо бились меж собой. Мне некуда было вклиниться, потому что никем я не командовал и никто от меня не зависел. А эти – Ликшицы, Дурындины и Казинцевы – толкались меж собой, боролись за трудовые коллективы и жаловались друг на друга куда только могли. У меня оставался один единственный шанс – идти в народ! В жилые кварталы, в неблагополучные районы, куда никакая партия власти не сунется и ни одна сытая морда не полезет. Но понял это я слишком поздно – уже перед самым голосованием. До этого я упорно ломился в закрытые двери и взывал к глухим сердцам. Я старался убедить людей в правоте своих слов, не понимая, что их уже убедили и настроили – кнутами и посулами, бесстыдным нажимом, ложью и наглостью. Теперь я ни за что не пошёл бы ни в школу, ни в библиотеку, ни в больницу. А я сразу бы поехал в обычный жилой двор, взял в руки микрофон и стал говорить то, что я думаю о современном устройстве мира, о творящемся обмане, о гнусности, о предательстве, о трусости и о безмерной жадности наших современных купцов – так, как я это делал последние две недели избирательной кампании. И тогда бы я точно победил, потому что, повторяю, на этом не паханном поле в своём округе я был единственный пахарь и сеятель. О митингах, о том, как я там выступал, что видел и что слышал в ответ на свои неистовые призывы, я расскажу чуть позже. А пока хочу ещё сказать несколько слов о своих встречах в трудовых коллективах. Одна моя знакомая составила по личной инициативе список предприятий моего избирательного округа, с точными названиями, адресами и контактными телефонами. Пятьсот предприятий включал этот список! Вот где можно было развернуться, показать свою удаль, образованность, желание послужить общему делу… Но, не тут-то было. С огромным трудом за полтора месяца стараниями целого отряда агитаторов и доверенных лиц удалось организовать два десятка встреч, да и что это были за встречи! Скажем, приезжаем мы в областную ветеринарную лабораторию, в которой трудятся больше сотни ветврачей – людей с высшим образованием, среди которых есть кандидаты наук. Немаловажное обстоятельство – лаборатория подчинена федеральному центру, значит, можно надеяться на объективное, ровное к себе отношение. Что же мы видим? В оговоренный заранее час в актовом зале – ни души. Мы ходим с доверенными лицами и недоумённо переглядываемся. Я привёз книги для подарков. Привезли даже музыкантов для небольшого концерта, звукоусилительную аппаратуру с собой прихватили. Для кого всё это? Доверенные лица пошли по этажам огромного здания, стали уговаривать научных сотрудников послушать кандидата в депутаты. Сотрудники неохотно потянулись… Почти час мы ждали, пока аудитория заполнится хотя бы наполовину. Я сидел с мрачным видом на переднем ряду и чувствовал на спине неодобрительные взгляды. Собрались кое-как человек сорок. Музыканты настроили аппаратуру, запели. Зрители сидят с каменными лицами, думают о чём-то своём. Наконец, микрофон передают мне. Я стою с этим микрофоном перед этими людьми и не знаю, что сказать. Потому что вижу тяжёлое равнодушие и чуть ли не враждебность. Мне хочется спросить их всех: почему они так безынициативны? Неужели не понимают, что от их выбора зависит их собственное будущее? Хотя, об этом говорят почти все кандидаты – насчёт будущего. Также все говорят о том, как плохо мы живём, и о том, что олигархи нас беззастенчиво грабят. Все обещают это дело поправить, причём немедленно. Выдумать что-то новое почти невозможно. Политтехнологи всё предусмотрели, реплики заучены, роли расписаны. Кандидату в депутаты нужно быть актёром – большего не требуется. (А ещё лучше – клоуном!) Всё же делаю попытку расшевелить аудиторию. Спрашиваю: какая зарплата у сотрудников? У всех ли есть жильё? Как насчёт пособий по уходу за ребёнком? И ещё несколько вопросов в том же духе. Апатию как рукой сняло – народ мигом проснулся, раскрыл широко глаза, расправили плечи – и понеслась! Пособия мизерные, жилья нет у каждого второго, зарплата такая, что стыдно сказать. А работа – адова! Постоянные выезды на село, лечение крупного рогатого скота, вакцинация, борьба со смертельными вирусами, неустроенность, грязь, запахи… — врагу не пожелаешь такой работы. Смотрят на меня сердито, будто это я виноват во всём. Ждут, что я хотя бы попытаюсь их утешить. Но я говорю другое, а именно: в стране полный беспредел, президент спокойно смотрит на то, как в частные руки уплывает многомиллиардная природная рента, распродаются остатки госимущества (госпакет «Лукойла» как раз в эти дни продали одной американской фирме), удушаются наука, образование, медицина, зато растут расходы на оборону и фискальные органы, разбухает аппарат управления, копится золотой запас, создаётся резервный фонд министерства финансов; то же самое происходит на региональном уровне (за редчайшим исключением). Взять Иркутскую область – за последние годы в частные руки ушли практически все гиганты индустрии – доходнейшие предприятия, имеющие огромную сверхприбыль. Исполнительная власть всё это прошляпила, депутаты прошлых созывов занимались чем угодно, но только не защитой интересов населения. По уровню жизни Иркутская область занимает одно из последних место среди всех объектов Российской федерации, средняя продолжительность жизни – вторая от конца списка…По мере того, как я говорил, оживление проходило, слушатели скучнели на глазах. Отчаяние сжимало моё сердце. Неужели их не трогают мои слова? Ведь я ничего не придумываю. То, что нас всех грабят, уводят из под носа огромные прибыли, что исполнительная власть погрязла в коррупции, продалась с потрохами всем этим «алюминиям» и «юкосам» — неужели это всем до лампочки? Вот сейчас мы уедем, а они разойдутся по лабораториям, будут глядеть в свои микроскопы и писать научные отчёты, а потом спокойненько поедут домой, поужинают и лягут спать. Или я настолько неубедителен? Не верят, что именно я смогу что-нибудь поправить? Верно, есть такой резон. Несколько раз мне прямо говорили об этом, что, мол, ничего я один не сделаю. «Там» – силища, а я что смогу поделать? Я в таких случаях пытался возражать, говоря, примерно, что кроме меня есть честные люди, они объединятся и будут добиваться справедливости – говорил, и сам себе, не знаю, верил ли! Как же я – интеллигент, писатель, который и жизни толком не видел – смогу переломить ситуацию? Нешто я пойду на всю эту рать с кулаками? Да, я изучал шесть лет карате и даже знаю немного айкидо – но не кулаками тут решается дело, и даже не интеллектом, а чем-то другим – тем, что безотчётно чувствовали все мои слушатели, и только я один не чувствовал, продолжая доказывать всем то, что доказывать в принципе не надо. Это как любовь с первого взгляда – увидел тебя человек, и сразу поверил, что ты именно тот, кто ему нужен. Но всё это – верю – не верю, приду на встречу – на встречу не приду – смотрится достаточно безобидно на фоне так называемой междоусобной борьбы политических партий и общественных объединений. Напомню, что половина депутатских мандатов распределялась между партиями в зависимости от набранных ими процентов. Я уже называл основных участников этого увлекательного действа, а теперь хочу кое-что пояснить и уточнить. Так получается в последние годы, что модными и востребованными в России стали идеи социалистического толка, доктрина умеренного коммунизма. Выгодно стало критиковать новых русских и целиком власть, допустившую развал экономики и разграбление природных ресурсов. Поэтому и стали появляться всяческие «родины», «социалистические партии», «партии пенсионеров», «аграрии» и разнообразные блоки псевдопатриотического толка. Весь фокус в том, что стояли за ними те же толстосумы, новые русские, олигархи. Вот и у нас в области не оказалось ни одной подлинно оппозиционной партии, исключая коммунистов. Скажем, «Родина» потратила на избирательную кампанию (по оценкам специалистов) пять миллионов долларов. Спрашивается: откуда деньги, друзья? Кто вам столько дал? И главное, за что? Заклеили все улицы и проспекты огромными красочными щитами, так что в глазах рябит. А самой-то партии нет как таковой! Включили в первую тройку подвернувшихся под руку людей – и как давай их пиарить! Как взялись их раскручивать! А чем закончилось? Кончилось всё кровью, смертями, цинковыми гробами, отправленными самолётами туда, откуда всё и началось. Застрелили возле дома двоих политтехнологов из Москвы и Питера, работавших на «Родину». (А чуть раньше с инфарктом увезли другого пиарщика этой многострадальной партии.) И до сих пор нет официальной версии – было ли это политическое убийство (в чём я лично уверен) или это банальное ограбление. Иркутская область прогремела на всю Россию – политтехнологов во время избирательной кампании областного уровня нигде ещё не убивали. Но где-то ведь надо начинать? Всё это лишний раз свидетельствует о фантастических прибылях, выкачиваемых из нашей области и ещё говорит о том, о чём Карл Маркс в своё время говорил – о бешеной прибыли и о полном отсутствии морали у тех, кто за этой прибылью гонится. Несколько миллиардов долларов чистой прибыли в год – вот ставка в этой игре. И разве жалко потратить десяток-другой миллионов долларов ради того, чтобы сохранить контроль над миллиардами? Конечно не жалко. Вот они и не жалели – ни долларов, ни чужих жизней. Стоимость избирательной кампании депутата-одномандатника оценивалась в три-пять миллионов рублей. Некоторый умудрялись и пятнадцать миллионов рублей потратить (и при этом проиграть)! Убийство политтехнологов, кстати сказать, произошло в полукилометре от дома, в котором я живу. Я бы даже мог стать свидетелем этого двойного убийства, если бы пошёл, к примеру, в магазин за хлебом. Мне жаль этих людей – приехали в далёкую Сибирь подзаработать, а вернулись домой хладными и недвижимыми. Одному было тридцать два года, другой – сорок три (ровесница моя). И что это за проклятье такое – где деньги, там и кровь? Вся мировая история добычи золота изобилует смертями, хоть в девятнадцатом веке, хоть и в двадцатом (даже и при государственном контроле). А все выборы окончательно превратились в борьбу денег и оружия, хитрости и обмана – вот что мы получили на двадцатом году перестройки. Чего теперь удивляться двадцатипроцентной явке избирателей? Ещё чуть-чуть, вообще люди голосовать перестанут! К чему же мы придём в скором времени? А придём мы к отмене выборной системы. Россия – не Америка, не Германия и даже не Лихтешнейн. Доверять такой важный вопрос на волю стихии никак нельзя. И приходим мы к тому, с чего начали – к железной руке мы возвращаемся уверенно и быстро. Президент России объявил об отмене в 2005-м году выборов глав исполнительной власти регионов – и ничего, восприняли как должное. Повозмущались некоторые – да и затихло всё. А народ просто молчит. До лампочки ему эти игры. И если уж на то пошло — чем олигархам отдавать на откуп выбор губернаторов и мэров – пусть лучше президент это делает. Денег сколько сэкономим, здоровье сбережём, да и сами жизни сбережём тоже. И не будем больше называть весь этот цирк – свободными демократичными выборами. По крайней мере, это будет честнее. Но пора, я думаю, рассказать о теледебатах. Восемь раз участвовал в теледуэлях, пять из них проводились между кандидатами моего пятого округа; а три раза я участвовал партийных дебатах (со стороны КПРФ). Пришлось мне подискутировать и с представителями «Родины», и с единороссами, и с пенсионерами, и с яблочниками, с ЛДПР, аграриями и Союзом правых сил (замаскированных под блок «За родное Приангарье»). Были там моменты достаточно курьёзные – стоящие того, чтобы сказать о них подробнее. Но прежде чем перейти к рассказу о теледебатах, поведаю о том, как я митинговал в одном кооперативе. После этого примечательного события я вполне оценил и понял отношение простого народа к выборам вообще и к депутатам в частности – на своей шкуре оценил и почувствовал! Дело было так. Меня пригласили коммунисты Свердловского района встретиться с членами автокооператива. Речь на самом деле шла о жилищном кооперативе, но я толком не разобрал и поехал со своим водителем искать некое сообщество автолюбителей. Вот уж и помотались мы! Заходим в одну сторожку, спрашиваем: здесь будет собрание? Отвечают неприветливо: не здесь. Едем дальше, снова заходим в ветхий домик с грязной печкой и заплёванным полом: тута люди депутата ждут? — Никак нет, ваше благородие! Замаялись мы ездить таким образом. Всё не то, всё мимо и невпопад. И уж по номеру дома искали, и эмблему кооператива высматривали на железных воротах, спрашивали у всех подряд прохожих, не исключая бабулек с авоськами в руках – в ответ глухое ворчание, скрытая неприязнь, взгляды изподлобья. А в одной сторожке, какой-то толстый мужик, по виду шоферюга, узнав, что я приехал на встречу с депутатом, вдруг повернулся ко мне своей широкой грудью и заговорил горячо, с напором:— Вот они где у меня эти депутаты. Достали всех. Они имеют нас по полной программе. Да я их всех на … видал! Дальше следовали непристойные жесты и очередь затейливых матов, которые я здесь не могу воспроизвести. Слушая его красочную речь, я решал про себя: попробовать его переубедить или пускай так живёт? Ведь я не в этот кооператив ехал. Но этот кооператив тоже в мой округ входит. Вот перед тобой стоит избиратель. Агитируй, доказывай, обращай его в свою веру. Проверь свои силы – ну же!.. У ворот меня ждал водитель, нужно было искать кооператив, где меня ожидали уже второй час люди – и я убедил себя, что не стоит тратить время на этого грубияна. И я ушёл, так и не возразив этому человеку, даже не сделав попытки хоть как-то его переубедить. Да, мне было некогда. Да, нельзя разбрасываться на всех подряд. Но и всё же – теперь я оценил этот эпизод по достоинству. Я сделал очевидный вывод, а именно: к борьбе я оказался не готов, звания депутата не достоин! В самом деле: если человек не способен или не находит нужным агитировать пускай самого грубого и агрессивного избирателя, сталкиваясь с ним лицом к лицу и один на один, то о чём вообще тогда говорить? Вот тебе шанс – проверь свои силы! Этот один не хуже всех других – просто он вслух говорит то, о чём другие думают про себя. И что толку, что ты оттарабанишь перед ними речь, а они промолчат из вежливости, а сами останутся при своём мнении? Ты заранее считаешь, что говорить с такими людьми бесполезно и аргументы на них не действуют?.. Что ж, тогда поставь крест на своих честолюбивых устремлениях. Забудь о депутатском звании, не пялься в тогу народного избранника, не пытайся выдать себя за человека, способного взвалить на себя ношу всех этих людей – хотя бы потому, что ты не вынесешь ноши и одного человека – вот этого толстяка. Сила духа – вот что решает всё! Вот в чём разгадка успеха и начало всех начал! Если люди почувствуют в тебе сильный несгибаемый характер – они за тебя проголосуют. Тебе простится даже некоторая неправильность лозунгов и принадлежность к чуждым кругам. И наоборот: будь ты хоть семи пядей во лбу, имей наиправильнейшие взгляды и чистейшую мораль – толку будет мало, если этот великолепный набор качеств не будет стянут в крепкий узел железным характером, волей, силой духа. Борьба характеров и есть, на мой взгляд, главное состязание среди депутатов всех мастей. Предпочтение отдаётся сильной личности, масштабной фигуре. Все обещания лучшей жизни будут пропущены избирателями мимо ушей, но ощущение подлинной силы, самобытности и личного мужества никак не ускользнёт от всеобщего внимания. Потому что всё это воспринимается безотчётно — не разумом, а интуицией. Эту интуицию обмануть почти невозможно. Симпатии всегда будут на стороне сильного человека (сильного не столько телом, но в первую очередь – сильного духом!). Я не оцениваю здесь справедливость подобного выбора (сильные личности, как мы знаем, не всегда оправдывают возлагаемые на них надежды; к сожалению, сила не обязательно сопутствует высокой нравственности). Я лишь констатирую факт. Деньги есть у многих. Политтехнологов нанять — не проблема. Дизайнеры нарисуют какую хочешь рекламу. Журналисты напишут зажигательные речи, составят статьи и скомпилируют листовки. Научат, что и кому говорить, как смотреть в камеру и куда при этом девать непослушные руки. Но никто не научит и ни за какие деньги не купишь ты силу воли, твёрдость души, внутреннюю крепость. Эта самая крепость написана у вас на лице, она сквозит во всяком вашем движении, видна в походке, в манере говорить, в тембре голоса. Я уж молчу про особые ситуации, про лобовые столкновения – тут за две секунды выясняется твоя истинная суть. Не пройдя подобные огни и воды, не закалившись в таких вот перепалках, ты не узнаешь ни самого себя, ни людей, среди которых живёшь, и не обретешь настоящей силы. Только ради понимания этой аксиомы и стоило мне повстречаться с этим удивительным человеком. Ну а жилищный кооператив мы всё-таки нашли в тот день. Приехали с полуторачасовым опозданием и застали там восемь человек. — А что остальные, уже ушли? — спросили мы.— Так нет же, — говорят. — Тут больше десяти человек никогда не бывает. Приходят, уходят. Помещение тесное, сами видите. В самом деле, правление кооператива располагалось в типовой однокомнатной квартире жилого дома. С десяток стульев вдоль стен, стол председателя, телефон на столе. Председатель, кстати, оказался моим знакомым. Фамилию его я не помнил, а в лицо сразу узнал. А он меня узнал ещё раньше, и даже по имени назвал. Я его дружески приветствовал, и со всеми остальными вежливо поздоровался. Положил на стол пачку агитационных газет, а потом хитро глянул на присутствующих (а что, господа, не прочитать ли вам лекцию?). Но «господа» глядели устало, оно и не мудрено – девятый час вечера шёл. Я не стал донимать их умными разговорами. Сказал несколько фраз о произволе властей и о вымирании народа, но никакого отклика не услышал. Пришлось вспоминать про то, как я работал на «радиоприёмнике», да как это было славно. Это подействовало лучше, но воодушевления так и не случилось. Председатель беспрестанно отвечал на телефонные звонки, что-то втолковывал собеседникам о трубах, которые текут. Члены кооператива хлопали глазами и по одному вставали и уходили. Коммунист, пригласивший меня на встречу, сидел тут же и не делал никаких движений. Как-то вмешаться в процесс агитации, сказать обо мне пару добрых слов – язык у него так и не повернулся. Водитель мой (хороший человек, бывший сотрудник милиции, ныне пенсионер), попытался мне помочь – но и его слушали невнимательно. Посидели мы посидели, да и откланялись. Пора и честь знать. Сорок минут нам хватило, чтобы наговориться и сделать вполне определённые выводы, я бы даже сказал – неутешительные выводы. В общем, по всякому выходило, что надежда у меня только на телевизионные дебаты. Вот где огромная аудитория. Вот где человек виден весь как на ладони. Вот где сшибка характеров и где каждый в полной мере проявляет свои способности и таланты. Я почему-то решил, что сумею всех перебороть и переспорить, задавить интеллектом, напором молодости, внешним лоском и т.п. Трудно даже и сказать, откуда у меня взялась эта уверенность? Быть может, от полного незнания предмета и от неумения правильно оценивать самого себя? Первые дебаты состоялись пятнадцатого сентября, в среду, в шесть часов вечера. Чем ближе подходило время, тем больше я волновался. За час до эфира – уверенности как не бывало. Темы дебатов я не знал. Какие будут задаваться вопросы – мог лишь догадываться. Сколько минут дадут на ответ – также неведомо. Я даже не знал – где находится телестудия! Мне в помощь выделили молодую женщину (Юлей её звали), которая участвовала в распределении эфирного времени и сама когда-то работала на телевидении и знала их порядки. По дороге на студию она меня всячески подбадривала, шутила и смеялась; но я видел, что она встревожена, натурально боится провала. Двухлетний опыт телеведущей научил её многому, слишком хорошо она знала – что такое первый эфир для неподготовленного человека. Это тот самый блин, которым можно так подавиться, что никогда уже не захочешь ни блинов, ни хлеба с маслом, ни конфет и ни пироженого. Так мы и шли вдвоём на телестудию: Юля шутила и тревожилась, а я заученно улыбался и не знал, что и думать. Чтобы вы лучше поняли мою обеспокоенность, расскажу про то, как меня записывали на радио. Записываться на микрофон, как вы понимаете, это не то, что перед телекамерой сидеть. Тут одно важно – говорить складно и убедительно. Покрой костюма и причёска здесь не играют никакой роли. Запись после подредактируют, вырежут где надо, звук отшлифуют и усилят – все условия созданы для тебя! И вот суёт мне один журналист под нос микрофон, включает свой диктофон и просит рассказать, зачем это я иду в депутаты? А я, помнится, до этого очень хорошо знал – зачем я иду в депутаты. Слишком много мыслей в моей голове кипело – правильных мыслей, хороших и нетривиальных. Но как только диктофон заработал, как увидел я вращающуюся кассету с магнитной лентой, как представил, что всё, что я сейчас скажу — на всю область разнесётся, — так у меня все мысли куда-то вдруг пропали. Как будто разум весь затмило! Я открыл рот – а в голове ни единой мысли. А журналист смотрит так неприязненно, микрофон держит на отлёте и неизвестно что про меня думает. Я его первый раз видел, и он меня до этого не знал, а вот поди ж ты, стоим как старые знакомые, чего-то важное затеваем. Молчать долго мне показалось неудобным, и я, набрав побольше воздуха в грудь, вдруг заговорил (журналист даже вздрогнул от неожиданности): — Я потому пошёл в депутаты, потому, потому… что нас грабят! Да-да, нас грабят, беззастенчиво и нагло.Журналист перестал дышать. Он в самом деле изумился такому началу. — Кто вас грабит? — спросил он и опасливо оглянулся.— Не «вас», а нас – нас всех грабят, вы разве не видите?Журналист снова дёрнул головой, но вовремя одумался. В самом деле, мы же не интервью записывали, а монолог, публичное заявление, из которого должно быть всё и всем ясно. Длина монолога – минута, в крайнем случае – две. Поэтому…— Давайте ещё раз, — сказал журналист, устало кивая головой. — Сначала. Я снова набрал воздуха в грудь. Такое ощущение было, что воздух этот вытесняет из меня все мысли. Только расширится грудь – сразу съёживается голова. Ничего не получается. Ограбили нас всех – и точка! Ничего нейдёт на ум. А диктофон уже включен, а микрофон – вот он, возле носа – маленький, чёрненький, противненький — чудо современной электроники. — Шумно здесь, запись будет плохая! — вдруг сказал я (а мы на улице стояли).— Я шумы потом уберу, — заверил журналист.Я откашлялся в сторону.— Я иду в депутаты, — снова начал, — для того, чтобы восстановить попранную справедливость. У народа отняли народное достояние! Все эти гайдары и чубайсы, шушкевичи, ельцины, черномырдины и потанины – они ограбили народ, которому нет теперь житья, потому что… Чем дальше я говорил, тем сильнее хмурился журналист. Не ожидал, видать, от писателя, такого примитива. Я ещё не закончил, а уже знал – никуда к чёрту такой монолог не годится. — Вот что, — сказал я уже другим тоном. — Приходите ко мне на работу, а я к этому времени подготовлю своё заявление. Видите ли, я привык предварительно записывать на бумаге свои выступления. Журналист мигом убрал свой диктофон и сразу перестал хмуриться. — Хорошо. Говорите адрес!Через неделю я без запинки прочитал заранее подготовленное обращение к населению Иркутской области. Тогда я впервые мог убедиться, как трудно отвечать на вопросы, заданные без предупреждения. Если при этом твоя речь записывается для вечности – тогда дело совсем плохо. Это всё равно, что ринуться на резиновой лодке по бурной, порожистой и незнакомой речке – без карты и без компаса. Впоследствии я сделал ещё одно наблюдение: труднее всего отвечать на самые простые вопросы. И наоборот, чем сложнее вопрос, тем больше шансов выйти сухим из воды. Я не с первой попытки смог ответить на вполне естественный вопрос: «Зачем тебе это надо?». Зато почти не испытывал трудностей при объяснении различий в экономической политике нашего государства в какой угодно временной отрезок двадцатого столетия и сравнительном анализе чего хотите с чем попало. Любил я также рассуждать о принципах государственного устройства, об идеях равенства и справедливости, о судьбах человечества на самую далёкую перспективу. Недаром глупые и ограниченные люди говорят всегда туманно и любят сложные вопросы и каверзные темы. Чем глупее человек, тем труднее ему ясно высказаться. Поэтому, можно понять то чувство неуверенности и дискомфорта, которое я испытывал перед первыми в своей жизни теледебатами. А если я снова начну заикаться и краснеть, забуду все слова, стану беспомощно оглядываться и заламывать руки перед миллионной аудиторией? Не хотелось бы! Ох, как мне этого не хотелось. Один ведь раз живём! Стыд-то какой… Но я крепился и не показывал вида. А что мне оставалось? Мы шли с Юлей и разговаривали, при этом почти не слушая друг друга. Я отвечал механически на вопросы своей многоопытной спутницы, а она, всё всматривалась в меня, всё пыталась понять, что у меня на душе. Но понять она ничего не могла – владеть своим лицом и своими нервами я уже научился. И вот мы пришли. Двухэтажный каменный дом. Крыльцо из трёх ступеней, бронированная дверь. За дверью – вертушка и охранник. Спрашивают документы.— Мы на дебаты.— Проходите.Сразу за вертушкой, налево, крошечная гостиная с мягким кожаным диваном и телевизором «Samsung», тут же стоят столы сотрудников телекомпании. — Вы кто? — спросила меня белокурая женщина, подняв голову от бумаг, разложенных на столе.— Я Лаптев.— Договор принесли?— Принесли, — ответила Юля и подала женщине какие-то листы. Та взяла, стала читать. — Удостоверение кандидата покажите, — произнесла, не отрываясь от чтения.Я достал удостоверение с цветной фотографией, с подписями и с синей печатью; удостоверение было аккуратно заламинировано и выглядело приятно и внушительно.— Хорошо, — сказал женщина, мельком глянув на фото. — Посидите пока.Я сделал два шага и опустился на мягкий диван перед телевизором. Шла программа московского телеканала. Сотрудники кампании, видно, не смотрели свою программу, предпочитая что-нибудь свеженькое. Я глянул на часы – без пятнадцати шесть. До эфира полчаса. А где остальные кандидаты? И только я так подумал, как появился… появился… точно! — Шорин! Ба! Какими судьбами? Я встал и долго тряс его руку, и он тоже мою руку долго тряс. Мы всматривались друг в друга словно дальние родственники. Я его видел до этого на рекламных щитах, и он на меня произвёл очень благоприятное впечатление, настолько благоприятное, что я его с трудом узнал, когда узрел в натуре. И он меня, надо думать, узнал не без труда – по той же причине. Вот вам первый парадокс рекламы. На щитах да на глянцевых обложках уж такая красота – не приведи господь, больно смотреть. А в реальной жизни – пройдёшь мимо и не обернёшься. Шорин оказался лет на двадцать моложе, чем я полагал, гораздо ниже, толще и грубее. Но я всё равно ему улыбался – он мне понравился несмотря ни на что – открытостью своей, мужественностью и затаённой хитринкой. Позже я узнал, что он занимался тяжёлой атлетикой, даже пожаловался мне однажды (когда мы встретились в школе, куда не сговариваясь приехали выступать) — пожаловался, что потянул руку накануне во время тренировки; я, чтобы сделать ему приятное, тоже пожаловался на свою руку, которую потянул на своей тренировке в прошлом году и которая довольно долго болела, так что пришлось принимать сеанс иглоукалывания. Вот этот вот обмен необязательной информацией во время избирательной гонки, в момент прямого соперничества (я готовился войти в аудиторию, из которой он только что вышел) – такой вот диалог о многом говорит. В частности о том, что передо мной прямой и честный человек без камня за пазухой. Был этот Шорин по имени Кирилл генеральным директором крупнейшей кампании «Иркутскпищепром». О доходах этой фирмы можно судить по тем налогам, которые они платят в областной бюджет; так вот, за 2003 года кампания перечислила в виде налогов триста восемьдесят миллионов рублей. Какие же были у кампании прибыли? Говорили, правда, что Шорин – ставленник московских финансовых кругов и чуть ли не мафиози. Я вполне допускаю, что это правда. Но в общении, повторяю, он мне понравился. Да и задуматься нужно: чем мафиози хуже какого-нибудь чинодрала? Мафиози тоже, ведь, разные бывают (чтоб им всем пусто было!).Следом за Шориным пришёл Ликшиц. С ним мы были уже немного знакомы, и я приветствовал его как старого знакомого. Ликшиц, напомню, представлял «Единую Россию» и считался чуть ли не главным претендентом на победу. Известный в городе врач-травник, автор шести сборников стихов (которые он читал совершенно бесподобно, так, что некоторых слушателей слеза прошибала), человек, умеющий расположить к себе аудиторию, завоевать симпатии, чем-то напоминающий Хэменгуэя в пору зрелости. С Ликшицем мы сразу заговорили, правда, я уже не помню – о чём. Что-то он спросил про тему дебатов, а я, кажись, ответил, что тему никто не знает – и хитро на Ликшица посмотрел (потому что подозревал, что тему могли сказать заранее кому-то из кандидатов). Но Ликшиц не смутился, и я успокоился. Судя по всему, игра была честной. Затем явился Казинцев. Этот был обстоятелен и мрачен. Полгода назад он оставил весьма солидную министерскую должность и, видно, до сих пор переживал случившееся. Ему было пятьдесят лет, невысокий, крепкий, упитанный. Про таких Гоголь писал в «Мёртвых душах», что всё в них «упористо и прочно», и уж если они сядут в какое-нибудь кресло, то скорее кресло под ними прогнётся, а сами они не подвинутся ни на йоту. Я и с ним поздоровался. Ещё подумал тогда, что этот не опасен. Слишком неповоротлив, медлителен, мрачен. Репутация подмочена. И вообще…Пятым приехал Александр Гурин. Монархист по убеждениям, любитель казачества и гимна «Боже царя храни». Полсотни лет, средний рост, аккуратная бородка, невозмутимый взгляд, на лице тихая улыбка. Многие находили в нём сходство с Николаем Вторым. Сходство действительно имелось, и не только внешнее. Мы с Гуриным придерживались диаметрально противоположных взглядов по большинству принципиальных вопросов, но это не мешало нам здороваться друг с другом и уважать друг друга. Однако, улыбка и невозмутимость Гурина не должны никого вводить в заблуждение. Это был очень жёсткий политик, человек крайних взглядов, я бы даже сказал, что он человек крайне реакционных взглядов, если бы я сам не путался – что сейчас считать реакционным, а что – прогрессивным. Такой пример приведу. Два года назад Гурин решил проучить одного не понравившегося ему поэта. Что он сделал? Ни за что не догадаетесь! Он в своей газете (а он выпускал газету «Русский восток» — долго выпускал, пока её не закрыли решением суда) – в своей газете он опубликовал фотографию несчастного поэта в траурной рамке и с подписью внизу: умер, дескать, такой-то поэт, выражаем соболезнования родным и всё такое. Этот некролог он печатал почти год, пока не надоело ему самому. Чем же насолил ему поэт? Да ничем. Он, всего лишь, придерживался других политических взглядов – этого оказалось достаточно. После этого Гурин и коммунистов поливал грязью — со страшной силой – коммунисты как раз и добились закрытия газеты, возбудив и выиграв уголовное дело по фактам клеветы и оскорблений. И вот я – представитель коммунистов, здороваюсь с Гуриным, а он здоровается со мной, при этом смотрит на меня прищурившись и улыбаясь. Я тоже улыбаюсь, хотя и не прищуриваюсь, думая при этом о том, как много в этом человеке притягательной силы и как обманчива иногда бывает внешность. Если бы мы встретились с ним в гражданскую войну, я на стороне красных, а он – на стороне казаков, то он бы меня точно расстрелял, рука бы не дрогнула, или изрубил острой шашкой на куски, назвав сперва краснопузой сволочью. А я бы, если бы поймал его – шашкой бы его точно не стал рубить. И стрелять вряд ли стал бы. Да ну его к чёрту.Вот мы пятеро кандидатов чинно сидим на диванчике, разговариваем на какие угодно темы, иногда оглядываемся, как бы в ожидании важного известия. А вестей всё нет. Уже шесть часов пропикало. И чего мы так рано припёрлись? И где, собственно говоря, мадам Дурындина? Неужели не придёт? Я ведь забыл сказать, что незадолго перед этим Дурындина вдруг взяла и вышла из «Единой России», да не просто вышла, а демонстративно вышла, со скандалом, со всякого рода обвинениями в адрес своих бывших соратников, с телеобращениями и пресс-конференциями, во время которых она заявляла, что сделала это ради простых людей, которым она верно служит и надеется дальше послужить. Но объяснялось всё просто: «Единая Россия» выдвинула по пятому округу другого кандидата – Ликшица. И вот она (видно, посоветовавшись со своими политтехнологами), решила выйти из партии, да не просто выйти, а выйти со скандалом. Сразу убивались два зайца: поднималась невероятная шумиха и раскручивалось имя, при этом создавался положительный образ защитника угнетённого народа и борца с преступной властью. Смотреть на это было противно, но некоторые, я знаю, верили Дурындиной, на самом деле считали её честным и порядочным человеком. Надо отдать ей должное – она ринулась в борьбу очертя голову, сжигая за собой все мосты. Обратно в партию её уже не примут, отношения со своими соратниками она безнадёжно испортила, а в случае проигрыша от неё отвернулся бы и губернатор, про которого все знали, что он не любит неудачников и спокойно перешагивает через бывших помощников и друзей – настолько спокойно и даже охотно, что поражались даже видавшие виды политики. И вот мы пятеро мужчин сидим и гадаем: придёт Дурындина на дебаты или не придёт? И всем (я уверен) хотелось, чтобы Дурындина не пришла. Всё-таки, среди нас не было скандалистов и предателей, а для порядочного человека хуже нет мучения, чем сталкиваться с подлецом. Не то, чтобы мы все были ангелами, но до откровенной низости никто из нас не опускался.Дурындина, к счастью, не пришла. Не пришла также Лукьяненко – эта декоративная фигура, выставленная для подстраховки одного из кандидатов на случай схода всех остальных с дистанции и автоматической отмены выборов (что, кстати, и произошло в соседнем с нами – шестом округе). И вот мы пятеро, в сопровождении телеведущего, поднимаемся по крутой и узкой лестнице на второй этаж. До эфира остаётся десять минут. Мы проходим ещё одну охраняемую дверь, короткий коридор – тёмный и тесный – и сворачиваем в небольшую комнату, всю уставленную телевизионной аппаратурой, мониторами, штативами с микрофонами, заваленную чёрными проводами, так что трудно через этот хаос пробраться к столам и стульям, на которых мы должны сидеть как ни в чём не бывало. Между стенкой и телекамерой, стоящей на треугольной подставке мы кое-как протиснулись на залитое светом пюпитров пространство и стали по очереди садиться за стол из толстого зелёного стекла и протянувшийся вдоль двух стен буквой «Г». Располагаться следовало по алфавиту: Казинцев, Лаптев, Ликшиц, Гурин, Шорин (наверное, самое время сказать о том, что все фамилии в этой повести изменены). Я должен был отвечать вторым – и это меня устраивало. Было время для того, чтобы обдумать свой ответ, пока говорит первый номер, в то же время, у меня была возможность максимально охватить обсуждаемую тему, предоставляя другим возможность повторять уже сказанное. И вот мы сели. Я положил локти на стол и подогнул ноги под стулом. Передо мной, в двух метрах стояли три камеры, за каждой камерой расположился оператор в наушниках. Чуть ближе, по центру, стояли на тумбах два телевизора, один показывал эту самую студию и нас, в ней сидящих, а другой давал отсчёт времени. Справа, отделённая стеклом, была другая комната – там сгрудилось множество мониторов, громадный чёрный пульт с тумблерами и регуляторами опоясывал стену, сидели в креслах несколько человек спиною к нам; все выглядели страшно озабоченными, переговаривались через микрофон, смотрели на мониторы, а на нас вовсе никто не смотрел, словно нас тут и не было. Принесли и поставили на столы бутылки с минеральной водой и шесть высоких стаканов. Кандидаты сразу стали пить воду, словно по три дня воды не видели. Я тоже сделал несколько глотков, потому что у меня, как и у всех, пересохло горло. Куда делись лёгкость и уверенность в себе? Где моё остроумие? Перед кем тут блистать? Почти невозможно было представить, что за этими равнодушными объективами скрывается миллионная аудитория. Вот они прильнули к экранам и жадно ловят каждое слово. От того, что я сейчас скажу, зависит их будущее. И моё будущее тоже от этого зависит. — Минутная готовность, — вдруг сказал ведущий. Сразу стало тихо, кандидаты торопливо поставили на стол стаканы с недопитой водой, стали поправлять галстуки и приглаживать волосы. — А куда смотреть-то? — вдруг спросил Казинцев у ведущего. Тот удивился такому вопросу.— Дима, ты что, им не объяснил?Оставалось всего тридцать секунд, и за эти секунды нам быстренько растолковали диспозицию: первые двое кандидатов и ведущий смотрят на крайнюю левую камеру, трое остальных – на крайнюю левую, а на ту, что посередине, почему-то не смотрит никто. Все сразу задвигались, желая предстать перед зрителями во фрунт, но не всем это удалось. Уже играла бравурная музыка, пошла заставка, и я так и остался сидеть под углом в 30 градусов к своей крайне правой камере. Удобнее мне было обращаться к тому оператору, который был посередине, он расположился прямо передо мной, но исправить ничего уже было нельзя.— Добрый день уважаемые телезрители, в недалёком будущем, избиратели! — преувеличенно бодро вдруг заговорил ведущий, тридцатилетний мужчина, рослый и фотогеничный, одетый одновременно небрежно и тщательно. — Сегодня в нашей студии находятся кандидаты в депутаты Законодательного собрания Иркутской области по пятому избирательному округу. Кандидаты ответят на ваши вопросы, уважаемые телезрители, а также зададут вопросы друг другу. У каждого из них будет на ответ по минуте. Но прежде чем я задам первый вопрос, представлю их вам. Слева от меня находится… На минуту, примерно, я потерял ощущение реальности и, в общем-то, не знал, где сидел и куда смотрел. Более-менее я пришёл в себя, когда ведущий сменил тональность:— … Наш телезритель Василий Иннокентьевич спрашивает: не случится ли так, что пройдя в Законодательное собрание уважаемые кандидаты забудут о своих обещаниях и займутся решением личных проблем? Александр Иванович, — обратился он к Казинцеву, — у вас есть минута для ответа на этот вопрос, пожалуйста! Казинцев первым делом поздоровался. Потом выразил твёрдую уверенность в том, что депутаты честно исполняют свой долг и решают многочисленные проблемы области и города. Он заверил неведомого нам Василия Иннокентьевича в том, что лично он – Казинцев – сделает всё от него зависящее для того, чтобы поправить ситуацию и сделать жизнь нормальной. Далее последовало перечисление первоочередных шагов: постройка объездной дороги вокруг Иркутска, снос ветхого жилья, скорейший ввод в эксплуатацию нового моста через Ангару и так далее и тому подобное. Он бы ещё говорил, но минута закончилась, и ведущий его остановил. — А теперь на тот же вопрос ответит кандидат от КПРФ Лаптев Александр Константинович. Пожалуйста! — сказал он мне. — Спасибо, — машинально ответил я, и только после этого посмотрел в широкий объектив телекамеры, нацеленный точно на меня. В такой ситуации всё решают секунды. Запнёшься ли ты, возьмёшь неверную ноту, дёрнешь неловко головой или вдруг потрогаешь себя за нос – любой промах ведёт к немедленной и безвозвратной гибели. Учиться было некогда. Нужно было на ходу запрыгивать в несущийся мимо тебя скорый поезд и не угодить при этом под колёса. В какую-то долю секунды я успел передумать многое. Сперва воспламениться, так, что сердце к горлу подскочило, тут же взял себя в руки, повторил про себя вопрос и принял единственно верное решение (которому я не изменил до конца): решил отвечать предельно искренне – как бы это не было мне тяжело и неприятно. Это был единственный шанс сохранить собственное лицо, проявить гражданскую смелость, и это было оправданием всех затрат – материальных и психических – которые понёс лично я, а также люди, которые за меня поручились. А иначе всё теряло смысл. Зачем тогда огород городить, если даже не иметь смелость говорить то, что думаешь на самом деле? Я ведь никому не продавался, ничего не обещал и клятву кровью не подписывал. Можете не верить – но на самом деле это решение пришло ко мне как озарение именно тогда, под светом пюпитров, под бесстрастным оком просветлённой оптики, когда на раздумье почти не было времени. Тут нет никакого парадокса. Всё случилось так, как и должно случаться в подобных ситуациях. Можно сколько угодно настраивать себя на ту или иную линию поведения. Можно заранее моделировать ситуацию, приготовляясь и приспосабливаясь. Но все настройки и приготовления могут полететь к черту, когда дойдёт до дела, когда ты останешься один на один перед зрителями, когда забудешь от волнения всё, что приготовлял в тишине и спокойствии. Подобные решения принимаются не умом даже, а характером, душой или чем-то иным, глубоко сокрытым в природе человека; тут-то происходит истинная проверка того, чего ты стоишь и на что способен, можно ли на тебя положиться и где границы твоих сил и твоего мужества. — К глубокому сожалению, я должен согласиться с опасениями нашего телезрителя, — проговорил я несколько хрипло, глянув в объектив и сразу же непроизвольно опустив взгляд. — Действительно, мы наблюдаем на протяжении ряда лет, как депутаты всех уровней, придя к власти, напрочь забывают о своих обещаниях и ничего не делают для облегчения участи людей. Взять хоть нашу область. Десять лет работает наше Законодательное собрание. За эти годы область лишилась всех крупных объектов индустрии. Все мало-мальски прибыльные предприятия ушли в частные руки. Понятно, что тут виновата исполнительная власть и лично губернатор. Но спрашивается: где в этот момент были депутаты, призванные защищать интересы населения? Почему они допустили это наглое разграбление нашей собственности? А объясняется всё просто: депутаты в подавляющей своей массе обслуживают людей, вложивших в них деньги и обеспечивших победу на выборах. У нас сложился замкнутый круг: депутаты помогают финансово-промышленным группам беззастенчиво и нагло грабить область, а те в свою очередь, вкладывают часть своих огромных прибылей в избирательную кампанию нужных им людей. Пока мы не разорвём этот порочный круг – улучшения жизни у нас не будет!Минута закончилась и я умолк без напоминания со стороны. Ведущий, кажется, не ожидал от меня такой проповеди. Казинцев повёл головой и посмотрел на меня так, будто впервые увидел. Гурин также глядел с любопытством, во взгляде его я различил уважение (чего раньше не наблюдалось, а знакомы мы несколько лет). Я сам не ожидал от себя подобной тирады. То есть, да, я сказал то, что думал, и сейчас могу это повторить. Но каким образом тогда всё это выговорилось? Речь моя была гладкой, чёткой и убедительной. Я говорил с хорошим таким напором, но без наглости, без неприятной развязности. Я словно убеждал сомневающихся, рубил правду-матку, и голос мой не дрожал, а лицо выражало непреклонность. Мне потом говорили, что во время эфира я опускал на стол локти и сильно подавался вперёд всем корпусом, при этом втягивая голову в плечи и набычиваясь, отчего фигура моя приобретала угрожающие очертания, словно я хотел влезть в телекамеру и разобраться со всеми по-свойски. Я на это каждый раз отвечал, что рукоприкладство в мои планы не входило, а наклонное вперёд положение объясняется желанием казаться убедительным – вот и всё! Но мне не очень-то верили. И, наверное, правильно делали. Потому что в тот момент я за себя не отвечал, то есть отвечал, но не полностью. Рад бы был ответить, да не в силах был, потому что действовал и говорил за меня кто-то другой – какой-то другой, внутренний «я», с которым я до той поры не сталкивался. После меня витийствовал Ликшиц, горячась и дёргая своей белой бородкой. Затем Гурин говорил, глядя с улыбкой в объектив. Гурина стоило послушать, стоило у него поучиться – совершенному спокойствию и смелости. Он, в частности, заметил, что большинство депутатов являются генеральными директорами крупных предприятий. И чего, спрашивается, от них ожидать в таком случае? Будут ли они заботиться о простых людях? Конечно же, нет! Поэтому давайте выбирать нормальных людей, которые не зависят ни от олигархов, ни от собственного бизнеса, ни от властей. Область нашу грабят, и в этом ограблении участвуют международные силы империализма, мировое закулисье и т.д. и т.п. Насчёт закулисья, признаюсь, я не вполне согласен с Гуриным, а что касается директоров и разграбления – согласен на все сто! Но развить тему ему не дали, потому что минута его кончилась и слово предоставили Кириллу Шорину. А тот, видно, не привык выступать на публике, да ещё в такой нервной обстановке. Сразу начал запинаться, не мог как следует сформулировать мысль, вдруг сослался на меня, что я, дескать, уже сказал про то, что в депутаты лезут все кому не лень, потом ещё что-то добавил и неожиданно смутился. Лицо пошло красными пятнами, и он, кажется, желал бы уменьшится в размерах и вжаться в свой стул. На сорок восьмой секунде он сказал: «Всё!», и мы облегчённо вздохнули, до того тяжело было его слушать. Я немного расслабился, стал замечать детали, которых раньше не замечал. Испытание прямым эфиром я, кажется, выдержал. Не так страшен оказался этот чёрт. Ведущий зачитал второй вопрос: нужно ли депутату иметь юридическое образование? И опять, первым заговорил Казинцев. По его мнению, это необязательно. Он разумно доказывал, что и без юридической практики можно плодотворно работать. Слушая, я подумал, что речи его недостаёт экспрессии. Правильно говорит, но без огонька. Народ этого не любит (я к этому моменту опять стал понимать, что любит народ, а чего терпеть не может). — Видали вы продажных адвокатов? А сколько мерзавцев с дипломами юристов принимают законы по указке своих хозяев? Нужны ли нам такие юристы? Нет, не нужны. Хотите вы иметь таких депутатов? Уверен, что нет! — Так начал я свою вторую минуту. И снова – недоумённые взгляды присутствующих, мёртвая тишина в студии, непроизвольный наклон корпуса вперёд, склонённая голова, горящий изподлобья взгляд. Я сообщил телезрителям о своём открытии: лучше пусть будет безграмотный депутат, но честный. Ничего нет хуже образованного подлеца. Он, сволочь, так всё запутает, что концов потом не найдёшь. Чур меня образованных юристов! Чума на их дурные головы. А кроме того: что делать экономистам, политикам, обществоведам, практикам и управленцам? Самое лучшее – сочетать в себе множество талантов. Но это, к сожалению, случается крайне редко. Поэтому приходится выбирать. — Выбирайте честных и порядочных, — сказал я в заключение, — всё остальное приложится. Не боги горшки обжигают! И снова – ровно минута. Откуда что взялось? Чувство времени появилось, умение закруглить свою мысль. Фразеологические обороты пошли, поговорки и пословицы пришлись кстати. Чудеса!Выступавшим после меня сказать что-то новое было сложно. В общих чертах они повторили, сказанное мною и Казинцевым. Никто из пятерых не был юристом, поэтому трудно было ожидать иного ответа. А я, отвечая на этот каверзный вопрос, вспоминал юриста Лавыгина, которому я проиграл на выборах в городскую Думу. Горечь поражения, ощущение несправедливости очень мне помогли в ту минуту. Придумывать ничего не надо было, наоборот, приходилось сдерживать себя, чтобы не перейти грани дозволенного. Был ещё и третий вопрос, но я его почему-то забыл. Да и нужно ли всё подряд описывать? Ведь ничего особенного не происходило – обычные дебаты в провинциальном городе с зауряднейшими кандидатами. Кому это интересно? Разве, самим участникам? Так они (те, что проиграли) постараются поскорее забыть всё связанное с выборами – как жуткий кошмар, как досадную случайность. Я даже думаю, что и победителю не очень интересно будет вспоминать весь этот винегрет. А всё потому, что во время дебатов любой человек становится наполовину помешанным. Один – от страха, другой – от чрезмерного воодушевления, третий – по расчёту, у четвёртого и пятого тоже есть свои причины. Нормальных здесь нет (не считая, конечно же, ведущего; но и тот отчасти с ума сходит, потому что сумасшествие, как известно, заразительно). Но я всё-таки расскажу, что было дальше. А дальше нам предложили задавать вопросы друг другу. Первым снова был Казинцев, но он вместо вопроса стал вдруг излагать свою предвыборную программу. Ведущий пытался его остановить – но где там! Бывший заместитель министра сказал всё, что хотел, и слово перешло ко мне. Я сообщил зрителям со снисходительной улыбкой, что тоже мог бы сейчас говорить о самом себе, но я хочу подать всем пример дисциплинированности, потому что правила есть правила. И уже после этого, сохраняя на лице улыбку, я спросил у Гурина елейным голосом: а что он, собственно, думает о партии «Родина» — той её части, которая представлена в Иркутской области? (За этим внешне безобидным вопросом скрывался подвох. Я уже говорил, что «Родина» выдавала себя за патриотическую партию и работала на электоральном поле коммунистов, отнимая у них голоса. Но я не сказал о том, что Гурин в последнее время сотрудничал с «Родиной» — с той «Родиной, которую возглавлял Глазьев. Но в 2004 году в Иркутске возобладала Рогозинское крыло, с другими местными лидерами и фаворитами. Гурина это страшно злило, и вот я предоставил ему повод поквитаться с оппонентами. Таким образом я убивал сразу трёх зайцев: «пиарил» Родину, возвышал коммунистов и избавлялся от неудобного соперника в лице Гурина. Сколько было дебатов до этого – Гурин всегда клеймил коммунистов, и вот впервые не было сказано ни одного дурного слова о них, зато вволю потешились над «родинцами», потоптали их ногами, оплевали с ног до головы и выставили на всеобщее посмешище. За этот мой вопросик мне потом целую неделю руку жали – до того всем понравилось. А я смущался и говорил, что это сущая ерунда. Да это ерундой и было. Мне во время дебатов вопроса никто не задал. Сцепились Казинцев с Шориным, Гурин тоже задал довольно неприятный вопрос Казинцеву. Ликшицу пришлось краснеть и оправдываться за свою предпринимательскую деятельность на ниве медицины, а я сидел, словно ангелочек, и поводил вокруг себя осоловелыми глазами. Вокруг шла сеча, кандидаты пили воду из стаканов и утирали лоб платком. Но кончилось и это. Заключительная часть: нам предоставили по минуте для обращения к телезрителям, говорить можно было всё, что угодно — целую минуту. Казалось бы: вот где можно разгуляться и проявить себя во всей красе. Но на деле получилось обратное. Кандидаты говорили так, будто за спиной у них стоял надсмотрщик с дубиной и следил за каждым словом. Все были страшно зажаты, мучительно подбирали слова, у всех бегали глаза и ходуном ходили руки – у всех, кроме Гурина. Этот был в своей тарелке, говорил ровно и увесисто. Что касается меня, то я выучил своё обращение заранее и прочитал его, глядя в объектив так, как читают заявления официальные лица. Я сообщил телезрителям, что «при полном попустительстве исполнительной и законодательной власти» область потеряла все высокоприбыльные предприятия, «построенные руками наших отцов и дедов». В то время, когда «кучка негодяев жирует», большинство населения едва сводит концы с концами и ведёт борьбу за выживание в самом прямом смысле этого слова». Ещё я сказал, что знаю семьи, в которых «дети уходят в школу голодными, потому что в доме нет куска хлеба». И закончил призывом сменить дискредитировавшую себя власть, пока ещё не поздно. Когда я после дебатов спускался по лестнице на первый этаж, навстречу мне вышла Юля. Она смотрела на меня сияющими глазами и улыбалась. — Всё было прекрасно, — сказала она.Я пожал ей руку и благодарно кивнул. Понятно было, что она хотела меня подбодрить и преувеличила мой успех – я убедился в этом через секунду. — А что у вас с руками? — спросила она, внезапно перестав улыбаться.— А что такое?— Такое впечатление, что вы не знали, куда их деть. То сжимали пальцы, то жестикулировали. Было заметно, что вы сильно волновались. В следующий раз возьмите в руки ручку. Хорошо?— Хорошо, — ответил я упавшим голосом. Про руки-то я и не подумал. Да и откуда я мог знать, что это так важно? Мял себе пальцы, жестикулировал… А Жириновский, вон, ещё не так жестикулирует. Это как? А этот самый, который ноты угадывает в телевизоре – он вообще чуть не ходит на руках...Мы вышли на улицу и сели в машину. Через полчаса должны были состояться дебаты уже на другом телеканале. Вот так совпало – в первый день сразу два эфира. Мне, признаться, и одного эфира хватило, а тут снова куда-то нужно ехать, опять телекамеры, новые вопросы, сшибка характеров и нервов. Но делать нечего. Едем. С улицы Российской на улицу четвёртая советская. «ТВ-1», всем известная компания ИГТРК. Берег Ангары, высокий обрыв, великолепный вид на реку. Высоченная телевышка стоит – ажурная, металлическая, знаменитая. Символ Иркутска! С Юлей вдвоём мы прошли через проходную с охранником внутри, идём по территории мимо двухэтажных каменных домов, мимо телевышки. Я попутно сообщаю Юле, что там, на двухсотметровой высоте постоянно дует ветер, очень холодно и опасно. Юля смотрит на меня пристально, спрашивает:— Откуда вы знаете?— Видел телесюжет. Очень интересный сюжет! Журналист со своей камерой залез на самую верхотуту и с риском для жизни записывал на камеру свои впечатления. Дело было в марте, ещё снег лежал…Так разговаривая, мы зашли, наконец, в главное здание, где студия и телекамеры, где ведущий со своими вопросами, и где все мы должны были предстать народу в наилучшем виде. Всё для меня здесь было ново. Мимо этого здания, мимо территории, огороженной забором из металлических прутьев, я бегал сотни раз – утренние свои кроссы бегал. То внизу, берегом бежал, задирая голову на телемачту и оступаясь на скользких камнях среди тумана и травы, то по асфальтированной дороге сбоку шлёпал, там, где машины лихо ездят и пешеходы унылые бредут. Место это было мне знакомое и чем-то родное. Здесь начиналось полвека назад иркутское телевидение. Здесь тридцать лет отработал простым рабочим прекрасный поэт Борис Архипкин. Борис умер полтора года назад на пятьдесят первом году жизни. Это был удивительно добрый и мудрый человек, но абсолютно не приспособленный к этой жизни. За всю свою жизнь он ни одному человеку не сказал худого слова, мысли плохой не допустил, а умер одиноким, в разгромленной квартире, среди грязной посуды и покрытых пылью рукописей. Сам факт его такой долгой работы на этой студии говорил о многом. Незадолго до смерти смонтировали первую и последнюю передачу о нём — с его участием. Запомнилась фраза, сказанная Борей в самом начале: «Тридцать лет я носил этот реквизит, а теперь на нём сижу!» — Сказав это, он с изумлением посмотрел на стул под собой, а потом рассмеялся заливистым смехом. И все телезрители, я уверен, усмехнулись доброй усмешкой. Заранее я испытывал симпатию ко всем сотрудникам телекомпании, включая вахтёров и охранников в камуфляже. Жаль, что Боря не дожил до этого светлого дня. На входе нас встретила молодая симпатичная женщина – высокая стройная блондинка. Одним словом — телевеведущая. Провела нас в специальную гостевую комнату. Там уже находились трое моих оппонентов – Казинцев, Ликшиц и Гурин. Шорин что-то запаздывал. Я сел на диван, а Юля ушла - решила навестить старых знакомых. Воцарилось молчание. После недавнего воодушевления, все казались уставшими, придавленными грузом ответственности. Все – кроме Гурина. Этому всё было нипочём. Глядя на Казинцева, он вдруг стал вспоминать, как во время выборов в городскую Думу, его соперник – выдвиженец «железной дороги» — периодически отключал телефон его общественной приёмной; приёмная располагалась в муниципальной библиотеке, и номер был городской – Гурин всё недоумевал, как это могло быть? — и смотрел пристально на Казинцева. Тому не нравился подобный разговор, и он сердито сопел и поджимал губы. А мне такой разговор очень нравился, и я слушал с большим интересом. И Ликшицу такой разговор не был вовсе чужд, хотя он и понимал, что и до него очередь дойдёт когда-нибудь. Наконец нас попросили пройти в студию. Мы тяжело поднялись и пошли какими-то коридорами, лестницами, несколько раз повернули и вдруг оказались в огромной зале, стены которой были завешены плотной чёрной материей, потолок тонул в темноте, а внизу, в центре, стояли полукругом столы с креслами, а вокруг них телекамеры, но не такие, как на первых дебатах, а здоровенные, уже слегка устаревшие. Именно эти камеры казались мне подлинными и самыми подходящими для столь важной съёмки. Пока мы рассаживались – снова по алфавиту – к нам сзади подходила женщина-гримёр и ненавязчиво пудрила нас своей кисточкой; другая женщина прицепила каждому микрофон к лацкану пиджака. Принесли вездесущую минеральную воду, включили освещение, операторы встали за свои аппараты, ведущий занял место в центре стола. Пошёл отсчёт последней минуты. — А тема? Какая будет тема? — вдруг спросил я ведущего, который напряжённо смотрел в объектив и уже готовился начать свою речь. — Нет никакой темы, — бросил он в мою сторону. И, чуть помедлив, — а вы что предлагаете? Может, о промышленности поговорим?До эфира оставалось десять секунд. — Давайте лучше о благосостоянии. Благосостояние населения! — сказал я, понижая голос, и вовремя! В ту же секунду ведущий бодро заговорил:— Добрый вечер, уважаемые телезрители. Сегодня у нас в гостях кандидаты в депутаты по пятому избирательному округу. Предлагаем вашему вниманию теледебаты. Тема сегодняшних дебатов, — он как бы замешкался, повёл глазами, и сказал уверенно: — Благосостояние населения и всё, что с ним связано, то есть условия его роста. Итак, предлагаю уважаемым кандидатам высказаться по этому очень важному вопросу. Первым по закону о выборах будет говорить Казинцев Александр Иванович. Пожалуйста!Казинцев сказал, что промышленный потенциал Иркутской чрезвычайно высок, у нас сосредоточены огромные мощности, современные производства. Эти производства нужно развивать и усиливать, и тогда жизнь станет ещё краше – вот лейтмотив его минутного выступления. Я снова говорил вторым. И снова заметно сердился и не очень-то подбирал выражения. Я сказал, что жителям области не жарко и не холодно от этого самого промышленного потенциала, и если уж на то пошло, то лучше бы вовсе не было у нас никакого потенциала – жили бы мы спокойно, ни о чём не беспокоились, сохранили недра и леса, чистый воздух, заливные луга, деревни и города. Зачем нам эти алюминиевые заводы, которые травят наш воздух и реки, истощают недра, подрывают здоровья сотен тысяч людей, в то время как громадные прибыли уходят в частные руки? — В Иркутской области производится продукции на сто миллиардов рублей в год! — говорил я с жаром. — А доходная часть бюджета составляет всего шестнадцать миллиардов. Спрашивается: чего ради затопили огромные площади пахотных земель и согнали десятки тысяч людей с веками насиженного места? Чтобы какой-нибудь Чубайс сегодня хватал и ртом и этим самым местом? Область терпит убытки от потери посевных площадей в размере ста шестидесяти миллионов долларов в год! А «Иркутскэнерго» получает чистой прибыли по триста миллионов зелёных. При этом ни копейки не платит за землю, которую оно затопило. А ведь существует закон о земле, согласно которому даже по минимальной ставке мы могли бы ежегодно брать с кампании в виде платы за землепользование шестьдесят миллионов долларов. Почему никто не поднимает этого вопроса? Вы не знаете? Так я вам объясню…Но в этот момент меня прервали, потому что моя минута закончилась. Слово дали Ликшицу. И этот Ликшиц как начал клеймить существующий порядок, как разошёлся, понимаешь, хоть из студии беги! Я смотрю на него сбоку и понять не могу: мне ли это мерещится, или он с ума сошёл? Ему ли – ярому приверженцу власти, видному члену партии власти, готовому одобрить всё, что власть прикажет – ему ли говорить такие речи? На что он надеется? И ведь сам себе, кажется, верит. До того натурально это у него выходит, что мурашки бегут по спине. А что было бы, если бы это он представлял партию коммунистов, он, а не я, находился в многолетней оппозиции? Впрочем, никогда бы этого не произошло. «Ликшицы» — всегда со властью. При коммунистах он был главным врачом больницы, состоял на партийном учёте, исправно платил взносы. Власть переменилась – он снова тут как тут. И ведь знает, когда можно резкое слово сказать, а когда промолчать следует. Когда дело тюрьмой пахнет, а когда вовсе ничего не будет за твою дерзость. Вот эта дозированная смелость, рассудочная отвага – она всего противнее. Именно то и противно, что человек сам себе верит – что он отважен, дерзок, что он за народ. Но народ – он, повторяю, не дурак. Ликшица знают слишком хорошо. Ходили к нему за травами, приценивались – и оценили. Да, что о нём говорить. И только я так подумал, как Ликшиц кончил (в смысле – говорить). Ещё одна минута канула в вечность. Ещё один акт божественной комедии сыгран. И неплохо сыгран (чёрт возьми)! Несмотря на мой скепсис и очевидные передержки, Ликшиц набирает голоса доверчивых граждан. Даром, что весь красный и пот бежит – это видим только мы, его друзья по несчастью и соперники по выборам. Непросто ведь это – натуру свою насиловать. Я бы никому не посоветовал. За Ликшицем, как водится, Гурин стал вещать. Этому всё нипочём – ровен, твёрд и ясен. И тема всё та же – засилье генеральных директоров, продажность власти, мировая закулиса. Я слушаю Гурина с приятной улыбкой на устах – пусть ругается. Толку, конечно, мало, но послушать всё равно приятно. Не всё же им наглеть! Пусть знают, что мы их не боимся, и до них когда-нибудь дотянутся наши цепкие руки. Гурин, как опытный политик, умело выстраивает речь. Ровно полминуты он говорил, так сказать, вообще, а вторые тридцать секунд посвятил конкретно железной дороге. Он обозвал её монополистом, обвинил в получении огромных прибылей, в забвении интересов простых людей – всё это время неотрывно глядя на Казинцева, не моргая и не шевелясь. Они сидели друг напротив друга, очень удобно для подобного общения; общение, правда, имело односторонний характер: Гурин обвинял, Казинцев ёжился. Сказать в ответ ему было нечего – это выяснилось сразу после того, как он получил слово. Он не стал оправдываться или нападать на своего оппонента, а стал говорить об утекающих на запад богатствах, о несправедливости жизни и о том, что с этим надо кончать. Я слушал и удивлялся: зачем ему кончать с этим? При его-то доходах! Пять миллионов рублей на сберкнижках, отличные квартиры в Иркутске и Москве, дачи, машины, земельные участки, обширнейшие связи – нешто он революцию задумал? Силён! А с виду и не скажешь – сытый, холёный, коренастый. Уверен в своих силах, знает себе цену. И деньгам своим знает цену, и о связях знает всё, что положено знать (о чём ни я, ни вы, уважаемые читатели, вряд ли когда-нибудь узнаем). Перед нами тот же случай, что и с Ликшицем, правда, в иной форме. А суть одна: говори всё, что угодно – не возбраняется! Главное, чтобы был результат. Если для победы на выборах нужно сказать, что Земля плоская – будьте уверены: докажут, как дважды два! Что мясо делают из нефти? Что американцы едят своих детей? Луна сделана из сыра? — Никаких проблем! Была бы необходимость – средства найдутся всегда…Но я что-то увлёкся – Казинцев закончил свою поучительную речь, и очередь снова перешла ко мне. Я машинально поправил себе причёску (скомкал её непоправимо – уж как меня за это после ругали!), и заговорил! Я теперь сам удивляюсь тому напору, той энергии, с которой вещал с телеэкрана. Знающие меня люди не могли поверить, что это действительно я. Может, у меня старший брат вдруг обнаружился (до этого момента тщательно скрываемый?) Или мне допинг вкололи в одно место, так, что не сидится на месте? Открою тайну: ни то и ни другое. Всё дело в умении настраиваться. Я и экзамены также сдавал: за день до сдачи ничего толком не знаю, а во время допроса настолько мобилизую все свои силы, что память становится насквозь прозрачной – любой фактик, всё виденное и слышанное – вот оно, как на ладони – изумительно отчётливое и рельефное, можно глядеть и так и эдак, со всех сторон. Я и получал пятёрки, а на следующий день всё снова забывал. Но теледебаты ни с каким экзаменом не сравнятся. Есть примеры, когда люди с сильным заиканием во время эфира заикаться переставали! Сам я, разговаривающий обычно довольно небрежно и не всегда членораздельно, испытывающий затруднения во время самых заурядных выступлений на публике, — во время теледебатов (как мне передавали потом) говорил с удивительной ясностью и отчётливостью, и вёл себя настолько уверенно и раскованно, насколько это позволяли приличия. Всё это, повторяю, явилось результатом предельного напряжения сил души, самой серьёзной настройки — такой настройки, которая позволяет брать с разбега трёхметровый забор и войску побеждать десятикратно превосходящего по численности противника (как это бывало неоднократно с прославленным нашим полководцем Александром Суворовым). Добавлю к сказанному, что на первых трёх дебатах я ещё чувствовал некий дискомфорт и скованность членов, но уже начиная с четвёртого раза – никакой скованности и никакого дискомфорта. Уж не знаю, как я выглядел со стороны, но по внутреннему ощущению – лучше не надо. Впрочем, возможно, я приукрашиваю. Это даже наверняка так – примерно, как делают это рыбаки в известных случаях, а также лихие вояки, порубавшие на поле брани до сотни человек. Что поделаешь? Слаб человек! Во время первых теледебатов каждому кандидату вышло, в общей сложности, по семь минут эфира. На вторых дебатах – и того меньше, по шесть с половиной. Что такое тринадцать минут (казалось бы)? А поди ж ты – целые спектакли разыгрываются, со своей драматургией, своими лидерами и с козлами отпущения. Иная минута в жизни человека перевесит целый год. Да что – минута. Бывает, секунда решает судьбу, какой-то миг, почти неуловимый – когда человек принимает решение, необратимо меняющее его судьбу. Я сейчас не буду приводить примеры и распространяться на эту тему. Это очень тяжёлая тема, трагическая даже. Сколько этих мгновений в судьбе каждого человека? А тут – целых тринадцать минут. Да за тринадцать минут можно столько наворотить, что потом за целую жизнь не расхлебаешь. За тринадцать минут можно влюбить себя половину земного шара. Или наоборот – заставить себя ненавидеть поголовно всех, не исключая младенцев и древних старух. Не зря – ох не зря так рвутся на телевидение, в этот волшебный «ящик», который даёт мгновенную славу одним, позор и унижение другим. Я лично слышал рассказ одного композитора, который на своём юбилее так расхрабрился, что решил лично спеть перед огромным залом песню собственного сочинения. И спел. А потом, дома уже, у него поднялась температура и началась натуральная лихорадка, он едва не отбросил копыта. А всё потому, что петь он вовсе не умел, и хотя ему вежливо хлопали, но чувство собственного позора было так остро, что он едва-едва пережил этот бенефис (и уж, конечно, никогда больше не пел на публике). В миллионы раз усиливаются все твои недостатки и достоинства. И горе слабым, неуверенным в себе людям. И слава и почёт красавцам и красавицам, уверенно и сильно излагающим пошлые истины и проливающие елей на души обывателей.А мы – что же? Мы встали со своих кресел, когда всё закончилось, отцепили от пиджаков микрофончики и положили их на столы и на стулья. В коридоре меня встретила Юля. — Что у вас с причёской? — спросила она с таким видом, будто у меня на голове случился ураган. Я провёл рукой по волосам и убедился, что все волосы на месте, хотя и торчат, почему-то, в разные стороны.— Ничего, это всё мелочи, — ответил я беспечно. Не до причёски мне было. Я хотел знать, как я выглядел на экране, убедительно ли говорил, не сильно ли волновался, был ли обаятелен или противен. Понравился ли избирателям и не пора ли заказывать банкет в ресторане. Но Юля ничего мне не сказала. Видно, не хотела обескураживать своими профессиональными оценками – так я и понял. Мы дошли до проходной, миновали проходную и от проходной направились к ожидающей нас легковой машине. Приехали мы на «жигулях» четвёртой модели, белого цвета. И Гурин приехал на «четвёрке», но уже фиолетовой. Казинцев прикатил на чём-то чёрном, блестящем и страшно дорогом. А на чём приехал Ликшиц – я не видел, потому что мы уехали вперёд него. Шёл уже девятый час, вечерело. Небо было ясно и тихо. Меня довезли до дома и высадили на углу. Я зашёл в подъезд, поднялся на третий этаж, открыл дверь своим ключом. Дети бросились на меня с радостными воплями. Я глядел на них как-то отрешённо, ничему не удивляясь, не в силах избавиться от какой-то странной бесчувственности. — Мы тебя по телевизору видели! — в полном восторге прокричал старший сын. — Да? — спросил я, подняв бровь.— Да ты что, у них столько эмоций было, — сообщила жена с улыбкой. — Тут сплошной рёв стоял, пока тебя показывали. — Надо же, — сказал я и, сев на стул и наклонившись, стал деловито снимать ботинки. А дети всё не унимались, всё прыгали вокруг меня, хотели сообщить нечто важное. Но я смотрел на них так, словно на моей голове был прозрачный колпак, словно я вдруг выпал из этого мира, перестал соображать и чувствовать. — Ужинать будешь? — спросила жена, не терявшая хладнокровия ни при каких обстоятельствах. — Ну... давай, — сказал я и отправился в ванную комнату мыть руки тёплой водой из-под крана. В голове всё вертелось: я был на дебатах, меня показывали по телевизору, я обращался к телезрителям… да не приснилось ли всё? Остановившись, взглядывал в зеркало и видел в нём чужое лицо, пугающий полубезумный взгляд. Так вот оно как бывает!..За ужином жена сказала, что выступал я неплохо, но заметно было, что сильно волновался. — Почему это я волновался? — ответил я поспешно. — Тебе это показалось. Я совсем не волновался.— Нет не показалось. Ты постоянно сжимал кулаки, взмахивал руками, и смотрел мимо камеры. В следующий раз смотри прямо в камеру. Ладно? — Ладно, — сказал я, жуя картошку. «Неужели так было заметно, что я волновался? — спрашивал сам себя. — Ведь это же форменный позор!.. Но я же точно помню, что во время выступления почти не волновался, а чувствовал себя в ударе. Или мне это просто казалось, а руки – предательские мои руки – всё за меня сами сказали? И ведь я действительно не смотрел в камеру. Это правда. В камеру, оказывается, очень тяжело всё время смотреть. Думаешь всё время не о камере, а о своих тезисах размышляешь, ипровизируешь на ходу. До камеры ли тут! А в камере – люди, много людей. Там твои избиратели. И вот ты брезгуешь этими людьми. Что они о тебе подумают? Нехорошо! — А в целом, молодец! — вдруг похвалила жена. — Я думала, хуже будет.— Почему это ты думала, что будет хуже? — Ну, у тебя опыта нет. И вообще…— Опыт у меня, быть может, и есть. Это смотря какой опыт иметь в виду! — сказал я без всякого выражения. — Я ведь, это самое…— Да не переживай ты! Я же сказала – в целом, всё хорошо. Мне казалось, что там всего два человека было – ты и Казинцев. — А остальные что же? — замер я.— Остальные лишь поддакивали. А вы и смотрелись лучше, и говорили убедительнее. — Да что ты! Нет, в самом деле? Я и Казинцев? Больше никто?— Нет.— А Ликшиц? Он ведь такой говорун.Жена махнула рукой и усмехнулась.— Ну а этот – Гурин, Александр Степанович.— За Гурина я бы не проголосовала.(«Молодец, — подумал я про себя, — какая же у меня прекрасная жена!»). — Ну а Шорин, Шорин то как? — не унимался я.— Сидел как бирюк, только и знал, что повторял вслед за остальными. — Так ведь он последним говорил всё время, — пробовал я оправдать Шорина. — Всё равно – мог бы что-нибудь сказать умное. А ещё генеральный директор. — Это точно, — сказал я утвердительно. — Повыбивались в руководители всякие выскочки, вот и расхлёбываем теперь. Довели экономику до ручки, теперь вот людям жрать нечего. Жильё строить перестали…В этот момент жена бросила на меня сердитый взгляд. Не любила, когда я так выражался. Я улыбнулся извиняющей улыбкой.— Всё-всё, больше не буду. Я ведь не на дебатах. В общем и целом, избирательная гонка набирала ход. Весь город был заклеен разноцветными плакатами, завален листовками и газетами на любой вкус. «Родина» выбрала революционный красный цвет. «Яблочникам» полюбился успокаивающий зелёный. Аграрии щеголяли золотистыми колосьями (в то время, как посевные площади в области резко сокращались, а сборы урожаев достигли рекордно низкого уровня за весь послевоенный период). «Единороссы» умело использовали цвета государственного флага – синий, красный и белый. У социалистической партии, у «Родного Приангарья» и партии пенсионеров тоже были свои оттенки. Все цвета радуги были представлены. Всё было нацелено на единственную цель: привлечь на свою сторону избирателей. У каждого был свой конёк. «Родина», как я уже говорил, вела себя предельно агрессивно, обвиняя власть в отмене социальных льгот и во введении чудовищных налогов на недвижимость. Факты при этом грубо извращались, вина властей сильно преувеличивалась. Единороссы подали на «Родину» исковое заявление в суд (и дело впоследствии выиграли). Два политтехнолога отдали жизнь за «Родину». Единороссы также ничего не могли придумать лучше, чем хвастать своей близостью к президенту. Коммунисты (и я вместе с ними) требовали сменить в регионе власть. В целом же программа у коммунистов носила экономический характер и преследовала простые и всем понятные цели: вернуть в областную собственность промышленные объекты, наполнить бюджет финансовыми поступлениями, предпринять энергичные меры к выводу области из жесточайшего кризиса, в который её загнали действующий губернатор и его помощники. Аграрии всё не могли нарадоваться своим колоскам, красиво распустившимся на фоне синего неба. Пенсионеры что-то там бубнили про самих себя, что, дескать, им необходимо помогать. Социалисты декларировали достойную жизнь и социально ориентированную экономику (слушать их было особенно забавно – один из них был махровый единоросс и весьма амбициозный и состоятельный предприниматель, приспешник губернатора, а другой настолько был циничен и беспринципен, настолько трепетал перед любыми представителями власти, что противно было смотреть). Блок «За родное Приангарье» тоже что-то лепетал про украденную у народа собственность. Горя мало, что первый номер этого блока – лидер областного отделения «СПС», и он же четыре года отработал в Комитете по собственности Законодательного собрания. (Я его спросил однажды во время дебатов: как же это так получилось, что вся крупная областная собственность оказалась в частных руках? И чего вы тут обещаете, когда вы уже были депутатом и не справились с этими делами? На что он мне ответил, нимало не смутившись: во всём виноваты нехорошие олигархи, жирные сволочи и всё такое. И если теперь «Приангарью» окажут доверие, то все проблемы будут решены в лучшем виде. Абсурдность подобных заявлений была мне совершенно ясна, и я наивно полагал, что с такими тезисами эти люди в Законодательное собрание не пройдут. Но я зря так думал – они прошли и в данную минуту сидят там. А я в данную минуту сижу дома, за своим компьютером и пытаюсь понять – как это всё произошло. Но лучше было бы наоборот: я бы сидел в Законодательном собрании, а они бы пытались что-нибудь понять. Но тогда… тогда не было бы этой повести! Нет, пусть всё остаётся, как есть: они – там, а я – здесь. Они – грязные политики, а я честный писатель в белых одеждах и с незапятнанными руками. И вы тоже оставайтесь в прежнем своём качестве – читателей этой повести, вдумчивых критиков, мудрых анализаторов жизни, хороших человеков.Так, кого я ещё не упомянул. «Жириновцев»? Стоят ли они того? Лидером у них был какой-то странный парень лет тридцати, очень развязный, с жидкими волосёнками на черепе, узкогрудый и хлипкий на вид. Я смотрел на него как на какое-то насекомое, и все остальные, наверное, точно так же на него смотрели. Несмотря на все свои ужимки и ухищрения, несмотря на авторитет своего лидера, местная фракция «ЛДПР» набрала жалкие три процента и в Законодательное собрание не попала. В собрание не попали также «яблочники» и «социалисты». А все остальные партии перешагнули заветный пятипроцентный рубеж. Подробнее о результатах голосования я буду говорить в конце повести, а пока что вернёмся к дебатам, митингам и пламенным речам. Итак, первый мой телевизионный опыт оказался успешным. Я первоначально ставил себе задачу не опозориться, связно говорить и не заикаться (пусть даже мои речи будут банальными). А вышло вон как – я вдруг почуял нечто вроде вдохновения, ощутил прилив сил и разом научился резать правду-матку в стеклянный глаз телекамеры, нимало при этом не смущаясь. Результатом такого факта стало предложение ко мне со стороны коммунистов участвовать также и в партийных дебатах. Я поначалу изумился такому обороту дела. Я ведь не член партии, современной политической теорией не владею, в партийных списках занимаю скромное двадцать первое место. Где же лидеры партии, где её записные ораторы и многоопытные агитаторы? Мне ли выступать от имени такой серьёзной партии — человеку достаточно широких взглядов и по ряду вопросов с коммунистами не согласному? Как всё это оценить? Я не знал. И не было времени сильно раздумывать. Короче, согласился. Троекратно я дебатировал с представителями других партий и, как говорят, выглядел недурно. Первый раз дело было в понедельник, и на дебаты пришёл всего один человек – первый номер списка партии пенсионеров. Мы поделили с ним получасовой эфир и порезвились вволю – каждому было предоставлено по четырнадцать минут. Я даже умудрился сделать краткий сравнительный анализ экономической политики коммунистов, начиная с двадцатых годов прошлого века и до наших дней. Разговаривали мы довольно мирно, почти по-дружески. Главный пенсионер оказался довольно крепким пятидесятилетним мужчиной, бывшим мастером спорта по вольной борьбе. А я мастеров спорта уважаю всех подряд, независимо от их партийной принадлежности, поэтому наши дебаты стали едва ли не самыми мирными дебатами изо всех дебатов, которые случились о ту пору. Во второй раз нас было уже четверо – всё тот же главный пенсионер Восточной Сибири, видный деятель «Единой России» и доктор медицинских наук (также мастер спорта по борьбе) и уже упоминавшийся выше представитель «Приангарья», замаскированный «эспээсник». Тут мы слегка поспорили, но опять же, наличие двух мастеров спорта, пускай и бывших, сильно меня сдерживало, и я вёл себя весьма прилично. Зато в третий раз (в один из последних дней избирательной гонки), когда на дебаты явились представители от всех девяти партий – там-то уж я дал себе волю. Попало от меня, главным образом, «Родине», ну и «Единой России» влетело заодно. Времени на этот раз дали всем по чуть-чуть – по три минуты с небольшим – и развернуться мне сильно не удалось. Запомнилась фраза, сказанная относительно собственников предприятий, загрязняющих окружающую среду отходами производства (БЦБК, ИРКАЗ и БРАЗ, всякие там САЯНСКХИМПЛАСТЫ и прочие монстры). Так я сказал, примерно, что все эти предприятия только тогда перестанут убивать окружающую их природную среду, когда их руководители вместе со всею администрацией «останутся без штанов» — по причине наложения на них громадных штрафов. Произнёс я это почти с угрозой, сильно выдвинув вперёд нижнюю челюсть и, по своему обыкновению, надвинувшись на телекамеру словно на вражеский дзот. Ещё я выразил надежду, что олигархи когда-нибудь подавятся теми миллионами долларов, которые они гребут и хапают беззастенчиво и нагло. Представители восьми партий глядели на меня со вниманием, и ни один из них даже не попытался меня опровергнуть. Даже представитель «Родины», которому я в лицо сказал, что его партия пользуется недостойными, подлыми приёмами во время агитации. И ещё я выразил сомнение в том, что её представители будут честно работать в Законодательном собрании. Мне пришлось сказать такие обидные слова после того, как два моих рекламных щита были заклеены щитами «Родины». Подоплёка таких действий открылась мне чуть позже: спонсоры «Родины» были одновременно спонсорами мадам Дурындиной. Не хочется их тут поминать, но этим спонсором выступила кампания «Русский алюминий», та самая финансово-промышленная группа, которая поддерживала действующего губернатора и имела от этого соответствующие дивиденды – весьма и весьма немалые. Дивиденды, которые нам и не снились. (Речь идёт о нескольких миллиардах долларов!) В общем, я сказал то, что хотел и не услышал в ответ ни слова оправдания. Это был редчайший случай односторонней полемики, впрочем, я уже говорил, что во время теледебатов обычная логика не действует. Там всё шиворот-навыворот. Но самые удачные для меня телевизионные дебаты во время выборов депутатов Законодательного собрания, по общему признанию, состоялись 28 сентября. Я к этому времени уже настолько окреп и вошёл в свою роль, что море мне было по колено. Мне рассказывали после, что я сидел в кресле с таким видом, будто вокруг меня какие-то пигмеи, а сам я — некое божество, которое сейчас всех рассудит и воздаст по заслугам. На лице моём было столько неподдельного презрения, а во всей фигуре столько скрытой силы, что всё как бы ясно было и без слов. Однако я говорил во время дебатов, и был весьма убедителен – именно своей внутренней уверенностью в собственной правоте, глубоко сдерживаемой яростью и тщательно замаскированной готовностью всё исправить. Мне и в самом деле тогда казалось (и чем дальше, тем сильнее казалось), что достойных соперников у меня просто нет. И вообще я заметил такую странность: чем больше народу тебя слушает – тем смелее ты себя чувствуешь, тем откровеннее речи, агрессивнее тон. Среди толпы прощается многое из того, что не простилось бы в узком кругу собеседников. Нельзя, например, находясь в приличном обществе вдруг грохнуть кулаком по столу и, побагровев, заорать благим матом. А вот во время многотысячного митинга подобное поведение обеспечит оратору полный успех (да вы вспомните, как Гитлер выступал, или тот же Муссолини неистовствовал; а Жириновский Володька – господи ты боже ты мой – ну до чего же он хорош иногда, почти как Муссолини! Странно только, что все они плохо кончают). А если во время дебатов один кандидат вдруг съездит по физиономии другому – то это уже будет высший пилотаж, венец красноречия и убедительности. Я, правда, такого рода приёмчики ещё не применял, но какие мои годы – всё у меня впереди, ещё успею кому-нибудь в рыло заехать. (Шутка!). Я ещё раз повторяю, что главное во время подобных дебатов это не что говорят, а как говорят! Не содержание, а форма! Если вы будете нудно излагать правильные мысли и при этом как бы сомневаться в собственных словах – то уверяю вас – никому и ничегошеньки вы не докажете. И наоборот: если вы со смехом и полной верой в собственную правоту будете нести всякий вздор – симпатии зрителей будут вам обеспечены. Недаром так любят у нас юмористов и всякого рода пародистов. Совсем не зря среди политиков так ценятся ораторы, способные блеснуть остроумием и рассмешить толпу. Одна единственная шутка во время часового выступления – сказанная удачно и вовремя – способна обеспечить оратору полный успех и сделать его имя популярным. Но главное, нужно верить в собственную правоту. Эта вера должна сквозить во всяком вашем движении, в развороте корпуса, в гордой осанке, в позиции плеч, в немигающем взгляде, в мимике лица. Уверенность нельзя изобразить. Она должна скрываться в самой основе вашего существа. Тогда не нужно специально напрягаться и пытаться что-то из себя изобразить. Всё будет естественно и очень убедительно. Вот и весь секрет. Он прост и сложен в одно время. Прост потому, что от человека не требуется ничего сверхъестественного, а сложен из-за того, что далеко не всякий может этим секретом воспользоваться — даже если очень захочет, даже если этот секрет будут ему вдалбливать опытные психологи при поддержке щедрых спонсоров. Нельзя ведь заставить себя стать на время сильным, умным и красноречивым. Это или есть – или этого нет и уже никогда не будет.Словом, секрет успеха я вроде бы постиг и даже сумел им отчасти воспользоваться, но успеха при этом не добился. Это потому, что были и другие факторы (и весьма серьёзные), которыми я не то, чтобы пренебрёг, а до которых в принципе не мог добраться. Этими факторами стал пресловутый административный ресурс и так называемая ведомственная принадлежность (которую можно также назвать корпоративной солидарностью). Существует ещё подкуп, — тоже грозное оружие, которое было использовано в полной мере (и даже без всякой меры) и которое также имело определённый успех. Сильнее денег в современной России одна только круговая административная порука. А уж потом идут нормальные человеческие аргументы вроде чести и совести, разумности доводов, искренности кандидата и даже раскрученности его имени в средствах массовой информации. На действиях моих сильно сказывалась усталость – я ведь ещё не пришёл в себя после городских выборов. Нахлебался я там по самые уши – а тут снова-здорово, ходи, агитируй, изображай из себя пламенного борца и несгибаемого патриота. А если у борца нарушился сон? Если он не может уснуть до двух, до трёх часов ночи? Если на работу к нему отправили налоговых инспекторов, чтобы они копали там со страшной силой. Если областная администрация вдруг остановила и без того скудное финансирование писательской организации? Если в эти же самые дни усилиями политических провокаторов пестуется среди писателей пятая колонна из лизоблюдов и негодяев, готовых ради изданной книги продать душу чёрту и дьяволу? Тогда как? К этому следует добавить всё более отчётливое понимание того, что я взялся не за своё дело. Зачем, по большому счёту, мне это депутатство? Мне ли вставать на одну доску со всякого рода горлопанами и проходимцами? Ужели эта низкопробная возня – предел моих мечтаний? Вспомнились кстати строчки Пастернака:«Позорно, ничего не значаБыть притчей на устах у всех!»Такая ли известность мне нужна? Нет, не такая. Всё отчётливее я это понимал, но локомотив уже был разогнан, поезд нёсся на всех порах и сойти с него было невозможно. Я сделал вполне естественную в моём положении попытку заручиться поддержкой одного своего знакомого — соратника по литературному цеху, весьма известного писателя. Просил я немного: не согласится ли он продиктовать в газету пару фраз обо мне и поставить под ними своё имя. На что писатель, опустив взгляд, ответил, что он устал от политики и не хочет больше участвовать в этих играх. Он принял решение сохранять нейтралитет, потому что все его просят о поддержке, а потом обижаются на него. Что ж, это было разумно. Я не стал настаивать (да и как тут станешь настаивать?). А через несколько дней увидел в агитационной газете Казинцева фотографию этого писателя и его же интервью, из которого всем становилось ясно – на кого он делает ставку, кому безоговорочно верит. Он поддержал не своего собрата по перу и руководителя писательской организации, а поддержал бывшего замминистра, человека с подмоченной репутацией и денежного мешка в полном смысле этого понятия. Что тут скажешь: слаб человек! У Варлама Шаламова есть рассказ под названием «У стремени». В этом рассказе Шаламов пытается анализировать стремление российского интеллигента быть всегда при «хозяине», у стремени: «Учёные, инженеры и писатели, интеллигенты, попавшие на цепь, готовы раболепствовать перед любым полуграмотным дураком»,— утверждает Шаламов и задаёт читателю вопрос: «Почему талант не находит в себе достаточных внутренних сил, нравственной стойкости для того, чтобы с уважением относиться к самому себе и не благоговеть перед мундиром, перед чином?» Он пишет в этом же рассказе: «Что такое искусство? Наука? Облагораживает ли она человека? Нет, нет и нет. Не из искусства, не из науки приобретает человек те ничтожно малые положительные качества. Что-нибудь другое даёт им нравственную силу, но не их профессия, не талант. Всю жизнь я наблюдаю раболепство, пресмыкательство, самоунижение интеллигенции, а о других слоях общества и говорить нечего».)Вот это вот угодничество сильно вредит всей нашей интеллигенции (не только творческой). Может быть, поэтому, мы не видим сегодня сильных произведений ни в литературе, ни в живописи, ни в музыке? Откуда им взяться, когда автор безволен, когда он сам – тряпка? Чему он может научить своего читателя? Ну да бог с ними со всеми. Я довольно подробно рассказал о теледебатах. Но ведь были ещё митинги во дворах – удивительные митинги, которые я не забуду до конца своих дней! Это что-то для меня новое или даже неслыханное. Представьте: вечер рабочего дня. Солнце клонится к закату, переполненные автобусы везут людей домой. Сами люди – уставшие, хмурые, недовольные – заходят сперва в магазин, покупают то, что подешевле, а потом спешат домой – нужно переодеться и поужинать, у каждого есть какие-то свои дела и заботы. А тут вдруг, откуда ни возьмись, кандидат в депутаты свалился на голову. Откуда взялся? Чего хочет? А не пошёл бы ка ты куда подальше? Что, не хочешь? Так мы тебе объясним!..Напомню, что округ мой был самый что ни на есть пролетарский, депрессивный, спивающийся и вымирающий. Я говорю о Ново-Ленино, том самом районе, в котором прожил много лет – за свои слова я отвечаю своею судьбой. Хотя, район этот тоже неоднородный. Если взять самое начало — где стоят бараки, которые строили ещё военнопленные японцы, то это полный мрак и безысходность. Сплошная безработица, неверие и неблагополучие. Смертность высокая, преступность бьёт все рекорды. На выборах в городскую Думу здесь голосовали меньше десяти процентов избирателей. Остальным – до лампочки любые выборы, и вообще плевать на всё на свете. И вот в такое-то место я приезжаю с группой поддержки. Мы, правда, не в бараки поехали, а в пятиэтажные дома, расположенные тут же, неподалёку. Мы потому в эти дома поехали, что там народу всё-таки побольше. Такая диспозиция: четыре шестиподъездных пятиэтажных дома образуют четырёхугольник размером с футбольное поле. В центре среди деревьев и рядом с трансформаторной подстанцией разворачивается звукоусиливающая аппаратура, выносятся микрофоны на треногах, выходят вперёд четыре молодых человека и вдруг начинают громко петь (почти как бурсаки в гоголевском «Вие»). Это моя группа поддержки – уже довольно известный во всей области вокальный ансамбль «Сполох». В репертуаре народные песни, военные песни, патриотические, но есть и современные – из более-менее приличных. Тяжёлого рока и рэппа в исполнении «Сполоха» вы не услышите. И вот артисты поют, а двухсотваттные колонки разносят их пение далеко-далеко, так что слышно далеко за пределами двора. Народ (в основном пенсионеры и дети) понемногу подтягивается к артистам, стоят и слушают с самым серьёзным видом. Для них это настоящее событие – подобного чуда здесь отроду не наблюдалось. Я со своим доверенным лицом стою в сторонке, ловлю на себе любопытные взгляды. Жители уже знают, что приехал «депутат», вон он стоит, сам заслушался. После каждой песни один из исполнителей громко объявляет: «Голосуйте за коммунистическую партию. Кандидат от партии коммунистов – Лаптев Александр!». Сколько песен – столько объявлений. Я поначалу смущался. Потом привык. Значит, так надо. Мои помощники ходят между людей, раздают агитационные газеты, буклеты, вступают в оживлённые дискуссии. А я стою, слушаю концерт, тихо изумляюсь. Всё это ради меня – вся эта аппаратура, музыканты, три машины приехали, газеты, листовки, куча народу. Волнение подступает к самому горлу. Не разочарую ли я людей? После таких задушевных песен, после столь блестящего исполнения. Опасно это. Тут свои митинговые законы, своя стихия. Народ здесь простой – мигом освистают, обсмеют. Не захочешь потом никаких митингов, дорогу сюда забудешь. Недаром ни один из кандидатов не рискует соваться в такие вот дворы. Ну а я всё-таки выдвигаюсь от коммунистов. Несмотря ни на что, коммунистов народ уважает. Не только за прошлые заслуги, но и за настоящее их – за жесточайшую борьбу с непотребством современных реформаторов — этих «завлабов», дорвавшихся до власти. Концерт во дворе жилого дома длится уже сорок минут, четыре вокалиста – две девушки и два парня – допевают последние куплеты. На лицах у них появилось некое воодушевление и даже радость. Что ж, можно понять – они своё отработали (тоже ведь нелёгкий хлеб). Наступает мой черёд. Руководитель ансамбля делает мне издали знак рукой, я в ответ многозначительно киваю. Сейчас на меня смотрит множество людей, вести себя нужно уверенно, с достоинством. Народ всё может простить, только не слабость.— А сейчас перед вами выступит кандидат в депутаты Лаптев Александр Константирович, — объявляет одна из вокалисток с таким видом, будто этот Лаптев какой-нибудь принц крови, а не такой же как все, человек из мяса и костей. Тяжело выступать после этакой прелюдии, после замечательного, искромётного пения, после грохота двухсотваттных динамиков – ох тяжелёхонько! Но делать нечего: при всеобщем молчании я подхожу к высокой стройной красивой молодой женщине, держащей микрофон с тянущимся вниз чёрным проводом, переступаю через этот провод и беру микрофон правой рукой, а уж потом поворачиваюсь к тем, ради кого я сюда приехал. Что я вижу? На переднем плане, метрах в пяти от меня стоят дети, выпучив глаза и раскрывши рот. Я для них нечто вроде чуда, и речи мои не имеют для них большой разницы. Можно просто постоять с загадочным видом – им и этого хватит для впечатлений на три дня. Но за детьми стоят и сидят на лавочках пенсионеры, сбоку – местная молодёжь (причём один парень – по пояс голый, в синем обвисшем трико и стоптанных тапочках на босу ногу – совсем по-домашнему). Да-да, все они тут дома. Вся жизнь их тут прошла. Многих отсюда же увезут на кладбище. Кто-нибудь непременно сядет (да хоть этот же, в трико), иные сопьются (они и теперь навеселе), будут и самоубийства, и поножовщина, и многое будет такое, чего и не снилось ни вам, уважаемые читатели, ни мне, несмотря на всю мою опытность. Лишь некоторым счастливцам удастся вырваться из этого гетто, из этой проклятой жизни. Сам я каких-нибудь три года назад жил в таком точно дворе, на расстоянии нескольких автобусных остановок от этого места. Ютился с женой и двумя младенцами на восемнадцати квадратных метрах полуаварийной квартиры. Над головой – непрекращающиеся скандалы, за окном – музыка в любое время дня и ночи. Драки, воровство, наркомания – всё это я видел, пережил, и семья моя это всё пережила. Чудом я вырвался из этого ада и вот опять в него вернулся. Для чего? Что я скажу этим уставшим людям? Я немного знаю этих людей – они уже не в состоянии верить никому. И между прочим, правильно они никому не верят! Никто им не поможет, да никто и не собирается им помогать. По крайней мере, я таких людей не встречал. — Вы ждёте, что я сейчас пообещаю вам решение всех ваших проблем? — слышу я собственный хриплый голос, многократно усиленный мощными динамиками, и сам удивляюсь своим словам. Я же не это хотел сказать! Но некто невидимый подчинил мою волю, он заставил меня расправить плечи и смело взглянуть в глаза толпе. Этот некто не будет врать и изворачиваться. Правду! Одну лишь правду будет он говорить! А иначе – зачем он сюда пришёл? — Иркутской областью управляет горстка негодяев. Они довели нашу область до последней стадии обнищания. Наши дети брошены на произвол судьбы, у них нет больше возможности учиться, заниматься спортом, расти здоровыми и сильными. Вы, уважаемые ветераны, отстояли нашу страну в годы войны, вы пережили голод и разруху, вы подняли промышленность из руин, воспитали детей – и что же вы получили в награду? Нищенские пенсии! У вас сегодня отнимают последние льготы – бесплатное медицинское обслуживание, льготы за проезд и оплату коммунальных услуг. Разве такого отношения вы заслужили своим самоотверженным трудом? Всё, что вы когда-то построили – разрушено или отдано в частные руки. Наш губернатор и депутаты законодательного собрания за годы своего правления разбазарили всю промышленность, довели село до полного запустения, они сегодня получают зарплату по сто пятьдесят тысяч рублей в месяц. За что, спрашивается? Чем они управляют? Все предприятия находятся в частных руках, у нас в области колоссальная преступность и наркомания, смертность достигла рекордных показателей, по средней продолжительности жизни область занимает предпоследнее место среди всех субъектов Российской Федерации, мы уверенно держим первые места по количеству самоубийств, по психическим расстройствам, по алкогольным отравлениям со смертельным исходом, по смертности от онкологических и сердечно-сосудистых заболеваний, наши главные города – Иркутск, Ангарск, Шелехов и Братск — входят в первую десятку самых экологически неблагополучных городов России, наконец, по среднедушевым доходам мы плетёмся в самом хвосте – за что же мы платим губернатору и его команде такие огромные деньги? Ведь это наши с вами деньги – деньги налогоплательщиков! А сколько получают учителя? Три-четыре тысячи рублей они получают за свой каторжный труд. А сколько получают врачи, те самые, которые спасают наши жизни? Копейки они получают за свой труд. Так что же происходит? Почему одни работают, а другие едят? Почему одни прозябают в нищете, а другие ездят на джипах и купаются в роскоши? Вы не знаете? А я вам скажу: потому так происходит, что у этих людей нет совести! Нами управляют подлецы и негодяи. Они развалили всё, что только можно было развалить, распродали все жирные куски, они установили себе огромные оклады, они купили газеты и телевидение, они заставляют продажных журналистов хвалить себя без устали, но мы-то с вами знаем, что скоро этому придёт конец! Терпение народа не беспредельно. Настанет такой день, когда все эти мерзавцы полетят вверх тормашками со своих постов. Их выметут из кабинетов поганой метлой, и тогда всем нам станет легче дышать и легче жить. Дорогие друзья, вы знаете, что скоро состоятся выборы в Законодательное собрание Иркутской области. Вы видите, что творится на телеэкранах. Вас заваливают листовками и газетами, вас снова хотят обмануть. Олигархи тратят огромные деньги на то, чтобы провести в депутаты нужных им людей – таких, которые будут им верно служить и помогут окончательно разграбить нашу богатейшую область. Мы не должны этого допустить. Не дайте себя обмануть! Единственная политическая партия в Иркутской области, которая противостоит разграблению области – это партия коммунистов! Коммунисты сформировали команду честных и профессиональных людей, тех людей, которые положат конец произволу частного капитала. Мы это сделаем, если вы поддержите нас! Приходите десятого октября на избирательные участки и сделайте свой выбор. Наша сила в единстве. А мы вас не подведём! Так я закончил свою пламенную речь и уже было повернулся уходить, но тут вспомнил, что есть у меня в заначке ещё кое-что. Я снова повернулся к слушателям, которые оставались на своих местах, не в силах пошевелиться. — А теперь ко мне могут подойти все желающие, я каждому подарю свою книгу с автографом. Вот эта книга! Я поднял над головой и помахал своей скромной книжкой в мягкой обложке, изданной специально к выборам тиражом в две тысячи экземпляров. Книга называлась «Как я работал охранником» и носила автобиографический характер. Не успел я опустить руку, как на меня бросились буквально все мои слушатели. Первыми подбежали дети и стали напрыгивать на меня: «Дайте мне, дайте, дайте!» — кричали они тоненькими голосками. Детей обступили взрослые. «Мне, пожалуйста, подарите. И мне. Мне тоже, я читать очень люблю». Я махнул рукой своему помощнику, стоявшему возле машины, в которой лежали двести моих книжек. — Книги, — крикнул я, перекрывая разноголосый шум толпы, — несите сюда всё, что есть!Через минуту на колонке возле меня лежали восемь пачек моих книг. Я стал вскрывать пачки одну за другой. Книги рвали прямо из рук. Об авторских автографах не было и речи. Ко мне тянулся лес рук. «Дайте мне, пожалуйста, я бабушке отнесу!» — жалобно просила маленькая девочка. «А я брату подарю. Дайте мне для брата!» — вторил ей мальчуган в джинсах и коричневой курточке. «Да не гомоните вы! — пытались их урезонить взрослые. — Маленькие ещё такие книги читать. Дайте, лучше, нам. Ведь не хватит на всех!»Я ничего подобного не ожидал. Много раз до этого я встречался в школах и библиотеках с читателями своих книг – всё было чинно и благородно. Но тут началось какое-то светопреставление. Если бы у меня была тысяча книг – разобрали бы и тысячу. Две сотни экземпляров я раздал за три минуты. Потом, правда, пришлось около часа подписывать уже подаренные книги. Люди, как бы опомнившись, подходили ко мне по очереди и просили им что-нибудь написать на память. Я сидел на переднем сиденье «Нивы» и без устали подписывал свои книжки. После произнесённой речи, в которой я клеймил всех, кого только мог припомнить – и вдруг такой резкий переход. Художественная литература, душевные слова и добрые пожелания, улыбки, рукопожатия, похлопывания по плечу. Мои помощники были поражены ещё больше меня. Во-первых, не ожидали от меня такой кошмарной речи. А во-вторых, никак не могли объяснить возникшего вдруг ажиотажа вокруг моей книженции. Я и сам не вполне всё это понимаю – даже и теперь, несколько месяцев спустя. Как писателя они меня вряд ли знали. А как политика узнали только что. Значит, успех моей книге обеспечила моя скандальная речь! Вот и вся тайна читательского успеха. Не синонимы и не антонимы, не звукопись и не фигуры речи, не характеры и не фабула, и даже не скрытый юмор, а – скандал, скандал и ещё раз скандал. Как раз то, против чего предостерегал Пастернак, который, как известно, благодаря своему уму и таланту стал нобелевским лауреатом. Но выходит, и он не всё понимал в этой жизни. Посмотрел бы я на него сегодняшнего. Стал бы он, к примеру, баллотироваться в депутаты? Нет, не стал бы. Потому что это далеко не всем показано, не всем идёт на пользу. Если у человека есть хоть какой завалящий талантишко, или он владеет хлебным ремеслом – пусть уж лучше занимается этим ремеслом. Спокойней проживёт. Избежит разочарований. Здоровье сохранит и много чего ещё сохранит в себе хорошего и нужного. А что касается митинга, то мы сумели-таки вырваться из рук любителей изящной словесности, завели свои машины и разъехались кто куда. Артисты поехали к себе домой, и я тоже домой поехал. Никаких излишеств, всё сухо, по деловому. Я сидел на переднем кресле «жигулей» и смотрел на дорогу, тихий и задумчивый. Словно это не я совсем недавно орал в микрофон и обещал народу революцию. Мне теперь самому удивительно моё поведение во время этих выступлений. Пятьдесят лет назад меня бы за сотую долю сказанного упекли далеко и надолго. А теперь что? Ругаешь губернатора, клеймишь последними словами президента, обещаешь расправиться с крупными собственниками на территории области и разогнать к едреней фене ОПГ, грозишься милицейским чинам за их продажность и бездействие, налоговые органы костеришь почём зря – никто и ухом не ведёт. Такое чувство, что действительно говорить можно всё и обо всех! Дожили, называется. Добились долгожданной свободы слова. Нечасто в России дозволялись подобные вольности. И я почти уверен, что в скором времени это всё прекратится. Не исчезнет полностью, но примет более сдержанные и цивилизованные формы. Маятник достиг крайней точки и уже начал движение в обратную сторону. Через десять-двадцать лет повесть моя будет читаться как фантастика. Но уверяю вас: всё в ней написанное — правда! То есть я не ручаюсь за то, что дословно передаю свои речи (я же не автомат, чтобы помнить все свои высказывания). Но общий строй мыслей, накал эмоций и публицистическую, так сказать, направленность, передаю верно. Процитированные выше высказывания воспроизводились десятки раз: практически в каждой школе перед преподавателями, во время теледебатов, а на митингах даже усиливались и отягчались. А ведь были ещё газеты и листовки, в которых написано такое, что страшно читать. И если кто-нибудь подумает, что я рисуюсь и хвастаюсь, то он будет неправ. Потому не прав, что хвастаться мне нечем! Я нутром чувствовал, что мне за мои речи ничего не будет. Ну, то есть, я готов был распрощаться с должностью руководителя писательской организации, не удивился бы, если бы вдруг опечатали Дом литераторов, а меня вызвали в Управление по борьбе с экономическими преступлениями давать показания – я не об этом! Главное, я знал почти наверняка: меня не зашибут в тёмном углу, не посадят на десять лет без права переписки, не отнимут детей – вот что я имею в виду! Если бы речь шла о моей свободе и о судьбе моих детей – вряд ли я отважился бы на подобные манифестации. И я никого не осуждаю из несчастных, униженных людей, попавших в жернова сталинских репрессий. Мы теперь удивляемся доносительству и повальной трусости советского общества образца тридцатых-сороковых. А я уже ничему не удивляюсь. И глядя на своих современников, думаю, что сегодня это всё могло бы повториться. Потому что нисколько наше поколение не мужественнее, не совестливее и не умнее. Чтобы судить прошлые поколения, нужно побывать в их шкуре. Мы и в своей-то выказываем явные признаки нетерпения и слабости. Мы гнёмся от малейшего ветерка и продаёмся за копеечный пряник. И это страшнее всего.В связи с этим хочу дополнить свои записки рассказом о Безменове, которого я упоминал в связи с выборами в Городскую Думу. Тогда, если вы помните, этот, с позволения сказать, коммунист, повёл себя очень двусмысленно. Но вот наступила новая кампания. Есть возможность реабилитироваться, доказать случайность ошибки. Что же мы видим? А увидели все мы всё ту же беспринципность, продажность, бесхребётность, лукавство и бесстыдство! Я до сих пор не могу этого понять. Официальный кандидат от партии коммунистов, поддержанный решениями бюро Горкома, Обкома и, наконец, выдвинутый областной партийной конференцией – решения эти широко освещались в средствах массовой информации, были доведены до рядовых членов партии – вот он, собственной персоной! Бери его, крути со всех сторон, обследуй и спрашивай о чём угодно! Я специально еду к Безменову на собрание коммунистов, чтобы обсудить программу совместных действий – Безменов на собрание не приходит. Пытаюсь лично и через доверенных лиц организовать встречу с ветеранами Синюшиной горы (руководителем которых является наш герой) – ничего не получается. Безменов не хочет допустить даже этого. В то же самое время перед ветеранами выступает беспартийный Кирилл Шорин, с ним даже заключается некое соглашение о сотрудничестве. Как у себя дома чувствует себя у ветеранов Дурындина, портрет которой (как мне сказали) висит в помещении совета на видном месте. Как это всё понимать? А понимается это всё так же: отсутствие каких угодно принципов и сколько-нибудь устойчивых моральных устоев, кроме одного единственного желания: урвать себе кусок пожирнее, не ссориться с сильными мира сего (пускай даже на них негде ставить клейма). Когда коммунист активно сотрудничает с двумя самыми одиозными кандидатами (один представляет губернатора, а другой – полукриминальный московский капитал), когда он умудряется агитировать сразу за обоих (мухлюя и здесь) – то о какой силе и крепости партии можно говорить? Чего тогда стоят все наши стенания по поводу ограбления и несправедливости? С кем же мы будем бороться против творящегося произвола? Ну а теперь самое время рассказать о том, с какой выдумкой и даже любовью кандидаты в депутаты «пиарили» друг друга во время избирательной кампании. Очень удобными мишенями были трое кандидатов: Дурындина, Ликшиц и Казинцев – каждый из них «засветился» по полной программе. Я счастливо избежал этой участи – видно, не успел ещё нагрешить в этой жизни. Остальных кандидатов проигнорировали, как незначительных и недостойных таких усилий. Тоньше всего сработали против Дурындиной. От её имени выпустили такую иезуитскую газету, что сразу было не понять – она ли её напечатала по недомыслию или это её недоброжелатели постарались. В этой газете действующий депутат и руководитель подкомитета по социальной политике запросто признаётся в том, что получает за свои труды 87 тыс. рублей в месяц и деньги эти она отрабатывает полностью, которому что «за четыре года депутатства лично приняла 17 человек, а реально помогла шестерым». Ещё она признаётся, что снова баллотируется в депутаты потому, что больше нигде не получит такой высокой зарплаты, а ведь у неё большая семья, к тому же Иркутск – город дорогой, и «восемьдесят тысяч рублей улетают в момент». Очень интересное интервью, жаль, что я не могу процитировать его полностью. В этой же газете помещена фотография иконы Божьей матери с младенцем-Иисусом на руках. И представьте себе – вместо светлого лика Богоматери мы видим на иконе ухмыляющуюся физиономию Дурындиной! Большее кощунство трудно себе представить – и я оставляю эту «находку» без комментариев. На следующей странице достаётся уже Ликшицу и Казинцеву. Первый остроумно назван импотентом. Второй – просто вором. В частности сообщено, что Казинцев купил в Москве квартиру за 887 тыс. долларов. А ещё Казинцев «занялся нелегальной торговлей льготными тарифами на грузовые перевозки и наторговал на 3 млрд. рублей». Рискну предположить, что над этой газетой работала команда политтехнологов другого кандидата, из «новых русских». Сделано убойно, совершенно «по нашенски»! Дурындина, конечно, после такой газеты, выпущенной двадцатитысячным тиражом, до конца отмыться уже не смогла (элементарно не успела объяснить всем и каждому, что к иконе никакого отношения не имеет). Ликшиц также сильно пострадал. Но его только ленивый не пинал. Выпустили видеоклип, в котором сообщалось в полушутливой манере, что, мол, разыскивается особо опасный преступник, он же мыльный пузырь – гражданин Ликшиц. Говорилось это на фоне фотографии Ликшица, на которой глаза были закрыты чёрной полосой. Сделано всё было достаточно талантливо и смешно, с непередаваемой издёвкой. Народ смеялся целую неделю. У Казинцева, я уже говорил, срезали все растяжки за одну ночь, расписали заборы чёрной краской незатейливыми фразами типа: «Казинцев – не вор». И снова было непонятно, кто бы это мог написать, свои или чужие. Была ещё листовка, на которой Казинцева изобразили лысым и с трёхдневной щетиной на лице. Совершенно безобразная физиономия, просто отталкивающая, и ведь видно, что это действительно Казинцев, только лысый и небритый. В который раз я удивился той лёгкости, с которой любой человек мешается с грязью, с дерьмом. Вспомнились настойчивые сентенции Варлама Шаламова о том, что в условиях концлагеря человек способен за три недели превратиться в настоящее животное, с обликом животного, с рефлексами скота, с мыслями мерзавца и негодяя. Возьмите меня самого – переоденьте писателя Лаптева в арестантскую робу, дайте в руки кайло и отправьте в каменоломню махать кайлом на сорокоградусном морозе – и через три дня вы не найдёте во мне писателя! Куда делся интеллигент с одухотворённым лицом и высокими помыслами? Вместо него вы увидите типичного зека с голодным и злым огоньком в глазах, с ненавистью в душе, с примитивными мыслями о хлебе, о тепле, о том, где бы притулиться на часок, закосить от работы. Я этого дела, конечно, на себе не проверял, зато проверяли другие; результат почти всегда был один и тот же. Не думаю, что я чем-то лучше остальных. Все мы примерно одинаковы. Она условна – эта грань между чистоплюем и грязнулей, интеллектуалом и невеждой, между праведником и грешником. Перешагнуть её оказывается на удивление легко! Сегодня я — начальник, ты – дурак; а завтра всё наоборот. Сегодня я баллотируюсь в депутаты и выступаю с зажигательными речами перед народом, а завтра кто-то другой будет с зажигательными речами выступать, а я буду тем самым народом – недоверчивым и хмурым – который все обманывают. Диалектика! Круговорот веществ и всё такое. С этими выборами поневоле философом сделаешься. И до чего же упадническая философия вырабатывается — просто жуть берёт! Представляю, что бы я сказал, если бы меня тоже «пропиарили». Уж не знаю, как бы я после этого и жил.Но пойдём дальше по рассказу, тем более, немного уже осталось. Общую картину я нарисовал: пессимистический настрой населения, соглашательство руководителей почти всех структур, ренегатство отдельных коммунистов и ветеранов, административный произвол, тотальный подкуп, грязные технологии, запугивания и убийства – вот о чём я пытался рассказать. А ещё я постарался передать атмосферу уличных митингов и телевизионных дебатов. Я эти самые митинги и дебаты не забуду по гроб жизни. Уж не знаю, зачем мне этот опыт и что он дал моей душе – но отказаться от него уже невозможно. Да и зачем отказываться? Всё что ни делается – всё по-своему интересно и поучительно. Даже рядовая поездка на трамвае может быть интересной – это зависит от настроения путешествующего. Хочу рассказать ещё об одном интересном и поучительном мероприятии, в котором посчастливилось мне принять участие. О! Это было нечто волнующее и прекрасное. По крайней мере, задумка была совершенно потрясающая! В первых числах октября в Иркутск должен был приехать сам Зюганов. Намечался круглый стол на телевидении с тремя участниками (Зюганов, Невченко и я), где бы мы трое сидели в непринуждённой обстановке и отпускали умные реплики на самые мудрёные темы. Затем должен был состояться грандиозный митинг во дворце спорта, где мне тоже была уготована достаточно видная роль (место в президиуме, пламенная речь с трибуны, записки из зала, телекамеры, микрофоны…). Я, когда узнал об этих планах, даже испугался. Ну как это возможно – я и Зюганов? Какая мы пара? Или даже нет, не так: Зюганов, Невченко и я. Какая мы тройка? Никакая. Хотя, покрасоваться можно, и даже нужно покрасоваться перед огромной аудиторией, то есть совершенно необходимо предстать во всей своей красе и блеске. Я уже видел себя внутренним взором – сидящего за чёрным полированным столом, непринуждённо прихлёбывающего дымящийся кофе из фарфоровой чашки, подтянутого, молодцеватого, с блестящими глазами и новомодным галстуком на шее. А что? Я бы вполне мог порассуждать о том, о сём, о литературе девятнадцатого века, о роли художника и о том, как он должен себя вести по отношению к властям, что думать и говорить. (Когда мне предлагают нечто подобное – я не очень долго робею и печалюсь. Уже на третий день представляю себя победителем, этакой бестией, способной на всё — и даже более). Я бы и на этот раз не оплошал – но чуда не произошло. Зюганов в Иркутск не приехал. Уж не знаю, что там ему помешало, но прилетел вместо него Харитонов – тоже неплохой человек. На президентских выборах, между прочим, смотрелся весьма внушительно, набрал 16% и занял почётное второе место. В результате, круглый стол на телевидении отменили, а вот митинг во дворце спорта всё-таки провели. О том, как это было я и хочу рассказать. Начался митинг в шесть часов вечера, а я приехал на полчаса позже (задержался на встрече с ветеранами микрорайона «Первомайский» — об этой встрече стоило бы рассказать особо, ну да уж ладно). Меня провели чёрным ходом за кулисы и я бодро взбежал на сцену, где за четырьмя столами уже сидел президиум – пять или шесть человек – лидеры коммунистов Приангарья, люди всё известные, уважаемые, заслуженные, закалённые и неравнодушные; Харитонов стоял за трибуной и энергично говорил в микрофон, голос его раскатывался под сводами огромного зала, полторы тысячи зрители сидели не шелохнувшись (зал был заполнен, примерно, наполовину). На глазах у всех я прошёл к свободному стулу и сел между первым секретарём горкома и первым секретарём обкома. Чуть дальше сидели Невченко и какая-то женщина (депутат Госдумы и лидер коммунистов одной из западных областей России), ещё дальше стоял стул Харитонова, который всё говорил, ускорял темп речи, возвышал голос и уже начинал жестикулировать. Я стал прислушиваться. Харитонов говорил о развале экономики, о преступности Госдумы, о неправильной политике президента Путина; была затронута трагедия Беслана и справедливо указаны недостатки наших правоохранительных органов. Я слушал его и всё думал: дадут мне слово или не дадут? С самого начала предполагалось, что я буду держать речь. Но за неделю до митинга мне сообщили, что в списке выступающих моей фамилии нет. И накануне также подтвердили, что выступать мне не придётся. Но я уже знал, как всё неожиданно случается в такие вот моменты жизни и был начеку. Харитонов говорил почти час. Много было записок из зала, и он обстоятельно отвечал на каждый вопрос. Мне понравилось его выступление, его простая и яркая речь, сдержанная эмоциональность, искренность. Этот человек вызывал безотчётное доверие у простых людей; звёзд с неба, конечно, не хватал, но смотрелся очень и очень достойно. Выступать после такого оратора было очень непросто. Я бы этого не хотел – мне и не пришлось. После Харитонова вышла та самая женщина, которая была депутатом ГосДумы. Первые минуты слушать её было неинтересно. Голос не тот, настоящего напора не чувствуется и вообще… Но где-то на десятой минуте народ пообвыкся, стал присматриваться, и выяснилось вдруг, что женщина тоже говорит неплохо, горячо и смело (по-женски смело и по-женски горячо), и видно, что она боец, человек принципиальный и решительный. Неспроста стала депутатом Государственной Думы. После выступления ей преподнесли красивый букет цветов, и выглядело это вполне уместно и заслуженно. Тем не менее, её речь я почти не запомнил, потому что ничего выдающегося она не сказала. К тому же я получил записку от Невченко, в которой он спрашивал меня о том, не хочу ли я выступить? Я поднял голову и посмотрел на него задумчиво, потом согласно кивнул, мол, конечно выступлю, какой разговор? Для меня это привычное дело – перед полуторатысячной аудиторией выступать без всякой подготовки, без конспекта, без оговоренной заранее темы и даже без единой мысли в голове. Я уже дошёл до той точки, после которой начинаются импровизация и вдохновение чистой воды. В такой ситуации конспекты только мешают – пропадает непосредственность, резко снижается эмоциональный накал, оратору не хватает искренности и убедительности. Напротив, чистая импровизация показывает подлинную силу оратора, его владение предметом, задатки мыслителя и агитатора – всё без обмана и на полном серьёзе. Где, как не на таких вот выступлениях и проверять людей? Меня и проверили, вернее, я сам себя проверил. Всего три человека в этот вечер выступали – двоих я уже назвал; третьим был я. И с гордостью могу сказать, что я не ударил в грязь лицом. Выступил так, что мне два раза аплодировали, а когда я шёл обратно на своё место, то весь президиум, не исключая и первых двух ораторов, провожал меня пристальными взглядами, а потом уже, на следующий день мои знакомые говорили, тревожно глядя мне в глаза, что никак не ожидали от меня подобной речи. Я и сам от себя ничего подобного не ожидал. Я уже говорил, что с детства, сколько себя помню, я был страшно стеснителен. Когда мы, дети, пели хором перед родителями в детском саду, то мне казалось, что все смотрят на меня одного, рот мой болезненно кривился и я не мог выдавить из себя ни звука. Это была почти болезнь. В школе я с нею боролся, но без особого успеха. И до самого последнего времени испытывал большие затруднения, если меня слушали более трёх человек. Но всё сломалось и разрушилось на этих вот выборах. В очистительном пламени борьбы, в жутком напряжении нервов сгорели все мои страхи! Это был один из тех случаев, когда меняется характер человека. Или человек ломается, или он ломает что-то в себе – нечто такое, что не позволяло ему проявить свои способности, не давало разогнуть спину и подняться во весь рост. Теледебаты нанесли по моей врождённой стеснительности мощнейший удар, а уличные митинги, и особенно, выступление во дворце спорта окончательно добили это гадкое чувство, этот мерзкий недостаток, который, к сожалению, присущ большому количеству людей. И между прочим, умение свободно выступать на публике, не бояться при этом, а шутить и чувствовать себя полностью в своей тарелке – это вот невинное достоинство способно доставить человеку истинное счастье – счастье прочное и устойчивое, такое, какого не дают ни деньги, ни таланты, ни грубая физическая сила, ни даже красота. Почему это так – я не берусь судить, но примеров этому достаточно (ведущие вздорных телешоу, те же политики, вокалисты, декламаторы всех оттенков и мастей, стихийные горлопаны, пронизывающее наше общество сверху донизу). И я желаю всем читателям обрести умение спокойно выступать перед огромной аудиторией. Если вы хотя бы однажды преодолеете свой страх, если ощутите ораторское вдохновение, этот полёт души, то вы полюбите это состояние, и обретёте такое оружие, такие козыри, такие возможности, что вся ваша жизнь волшебно изменится. Вы станете стократ сильнее (по крайней мере, так будут думать окружающие)! Ну а что касается моего выступления во дворце спорта, то вся моя заслуга заключалась в том, что я позволил себе расслабиться и сказать всё, что я думаю о президенте, о губернаторе, о положении в стране и в нашей области, о трагедии в Беслане, о писателях-гуманистах и писателях-подхалимах, о трусости и предательстве наших дней, о мерзости «новых русских», о бешеных деньгах, о нищете и ещё о том, что идеи справедливости всё равно восторжествуют, потому что они вечны и неуничтожимы, как свет солнца и как вселенский закон любви. Я говорил сумбурно и страстно, я не подбирал эпитетов, я отчаянно жестикулировал и обращался ко всем и каждому, лихорадочно переводя взгляд от лица к лицу, заглядывая в зенки глаз, стараясь внушить слушателям всё то, во что глубоко верю сам. Быть может, эта вот отчаянная убеждённость, эта боль души, вдруг выплеснувшаяся при таком громадном стечении народа, этот монолог, больше похожий на клятву, и повергли в шок полторы тысячи людей. Не знаю. Но вечер этот – пятого октября 2004 года – врезался в мою память. Такие события даром не проходят. Да, я всегда был стеснительным человеком, я и сейчас им остаюсь. Но уже знаю, что если придёт решительная минута, когда нужно будет сообщить миру нечто важное – рука моя не дрогнет, то есть, глотка не пересохнет и язык не отвалится, короче, за словом в карман я не полезу – слова сами из меня попрут с неудержимой силой. Так становится героем средний во всех отношениях человек, почти не заметный в обычной мирной жизни, про которого долго потом судят и рядят: и как это он, подлец такой, сподобился на подвиг или какой-нибудь сногсшибательный поступок? Плохо же знаем мы самих себя, и подавляющее большинство людей так и не узнает своих истинных возможностей, потому что большинству из нас не придётся отстаивать свою жизнь на поле брани, не нужно будет гнать на собачьих упряжках тысячу миль без передышки по снежной пустыне или бежать сорок два километра в сорокоградусную жару, вряд ли кто-нибудь будет висеть на дыбе и всходить на эшафот с гордо поднятой головой, и редко кому посчастливиться сидеть перед нацеленной на него телекамерой и грудой микрофонов, чувствуя бешеное биение сердца возле самого горла и мучительно припоминая – как его, подлеца, зовут и зачем он сюда явился. А жаль… У кого есть возможность, советую не откладывать.В первых числах октября я уже дошёл до точки. Что я имею в виду? Да ничего особенного. Я просто устал, выдохся и жил, образно говоря, на автопилоте. Избирательный марафон сам по себе способен довести человека до полного опустошения. Но ведь я ещё исполнял свои должностные обязанности! В Доме литераторов начался очередной литературный сезон, и сразу пять писателей отмечали свои юбилеи (каждому нужно организовать праздничный вечер, подарки, грамоты и цветы, написать ходатайства на почётные звания); в первую неделю октября прошёл очередной фестиваль духовности и культуры «Сияние России» — я должен был этот фестиваль готовить, сидеть в оргкомитете и предлагать мероприятия, а затем в этих мероприятиях активно участвовать; нужно было отбиваться от группы писателей, вышедших со скандалом из нашей писательской организации и беспрестанно апеллировавших ко властям с требованиями разобраться с моей деятельностью и обратить свой благосклонный взгляд на них родимых (на фоне моей критики этих самых властей подобные апелляции воспринимались властями весьма благосклонно); в это же время на нас наслали грозную проверку из налоговой инспекции: провели выемку документов и считали каждую потраченную копейку (кончилось это тем, что у нас сняли со счёта полтораста тысяч рублей якобы неуплаченных налогов – поставив тем самым писательскую организацию почти в безвыходное положение; мы в ответ подали апелляцию, затем другую, третью, словом, затеяли судебную тяжбу. Кончилось всё нашей блестящей победой – буквально три дня назад меня уведомили письмом о возврате на наши счета незаконно снятых средств; правда, главный бухгалтер к этому моменту уже лежал в больнице с предынфарктным состоянием). А ещё я твёрдо решил не пропускать ни одной тренировки по айкидо, чего бы мне это ни стоило. Занятия спортом должны были укрепить мои нервы, придать крепости и уверенности в собственной правоте. Одно меня тревожило: выдержит ли мой организм. Согласитесь сами: в сорок три года нелегко выдерживать такие перегрузки. У меня ещё летом стало побаливать сердце (или что там в левой части груди находится?). Нарушился сон, и выглядел я издёрганным и замотанным. Усугубляло дело осознание бесперспективности моих усилий. Всё яснее я понимал, что победить на выборах мне не суждено. Также я знал, что моя бюрократическая деятельность на посту руководителя писательской организации мне совершенно не подходит и также ведёт меня в тупик. Наконец, литературные мои потуги не приносили ощутимого результата. Огромные усилия давали в итоге такой мизер, что меня оторопь брала – для чего же я всё это делаю? И всё-таки, несмотря ни на что я честно отрабатывал всё, что должен отрабатывать, то есть делал столько, на сколько хватало моих сил. Результат – результатом, но дистанцию нужно пройти до конца, нужно выложиться полностью, чтобы не было потом стыдно за собственное малодушие. Мне и не стыдно теперь. Что бы дальше не случилось, я никогда не буду жалеть о своих поступках. Потому что знаю: я сделал всё, что мог. И если что-то у меня не получилось – значит, не судьба. Не от меня это, значит, зависело, а от неких посторонних обстоятельств, от высшей силы. К ней все претензии. А теперь позвольте сообщить о том, как всё закончилось. Последние теледебаты, последний митинг, последняя встреча с избирателями – я радовался тогда, что всё кончается, а теперь мне отчего-то грустно. Последние теледебаты состоялись первого октября, в пятницу. На эти дебаты явилась, ко всеобщему удивлению, Дурындина собственной персоной. Видать, политтехнологи почуяли неладное и отправили свою подопечную поправлять положение. Но исправить что-то было уже почти невозможно. Рейтинг Дурындиной неудержимо падал, образ борца с привилегиями и защитника народа расползался по всем швам. Не помогала ни дорогостоящая реклама, ни сильнейший нажим областной администрации на всё, что гнётся и ломается, ни скандальные заявления Дурындиной о выходе из партии власти и ещё о том, что её хотят убить (ни много ни мало)! На дебаты она приехала в сопровождении четырёх милиционеров, и мы посмеивались, глядя на этот цирк. За что же вас убивать-то, — хотел я её спросить, — за то ли, что ради депутатского кресла готовы выставить себя на посмешище и потом бесстрастно утираться от плевков? Таких как вы не убивают – их презирают, над ними смеются. И поделом! Этих плебеев только так и надо учить. Ничего этого я не сказал Дурындиной. К величайшему моему удивлению, она с ласковым видом поздоровалась со мной и заговорила таким елейным голоском, что я ушам не верил. Куда делись её самоуверенность, её наглый тон, пронизывающий взгляд? Вместо этого пред нами предстала тихая добрая женщина, вся такая благообразная и осторожная. И это после того, как я на радио и по телевидению клеймил её поведение и выражал презрение! Всем стало ясно: этот человек сломлен. Однажды сподличав, прогнувшись под рукой хозяина, уже невозможно сохранить самоуважение. А без этого нельзя достичь сколько-нибудь серьёзной цели. Итак, я не стал говорить Дурындиной неприятных слов. И во время дебатов её не тревожил. Мне и жалко её стало, и понял я, что бороться с ней уже нет необходимости. Она сама не выдержала накала страстей, не вынесла напряжения борьбы, не удержала груза, который на себя взвалила. Не всем показан героизм! По результатам голосования она заняла лишь третье место – и это был настоящий провал, учитывая употреблённые для её победы средства. Когда мы сидели в телестудии друг напротив друга, я ещё думал, что у неё был бы шанс, если бы она прямо здесь устроила какой-нибудь скандал, объявила всех врагами, обещала пересадить коррупционеров и наркоторговцев (или что-нибудь подобное). Это продемонстрировало бы её силу, её решимость и несгибаемую натуру. Но этого не произошло – по причинам, о которых я сказал выше. Натуры в наличии не оказалось – в этом всё дело. Сотни тысяч телезрителей убедились воочию, что ничегошеньки у неё за душой нет. У неё не хватило духу даже на обычную критику существующего положения дел. Чего же тогда стоили все её демарши? Ликшиц на эти дебаты не пришёл, решил, видно, что с него хватит политического мордобоя. Казинцев выглядел мрачным, и ещё бы ему не быть мрачным, когда накануне у него срезали все до единой растяжки и расписарили заборы гнусными намёками. Чьих это было рук дело, все догадывались. Казинцев смотрел изподлобья на Дурындину и думал о чём-то своём. Дурындина не выдержала этого взгляда и сказала что-то вроде: вот, мол, как нехорошо с вами поступили – нечестно, непорядочно! Казинцев чуть не поперхнулся от этих слов. И мы тоже буквально остолбенели. Потрясающее бесстыдство или совсем наоборот – вопиющая невинность, вот небогатый выбор возможного объяснения её слов. Нет, никто не утверждает, что Дурындина сама лазила ночью на столбы и резала верёвки кухонным ножом. Но в том, что сработала её команда, не сомневался никто. Шорин на дебатах тоже выглядел неважно. Как говорят спортсмены, «наелся». Но он боролся до конца, решимость сквозила во всей его фигуре. Я не удивляюсь теперь, как такие вот «товарищи» прибрали к своим рукам все доходные производства – эти глотку врагу перегрызут и ни пяди не уступят. Гурину всё было нипочём, он, кажется, участвовал в дебатах ради удовольствия – лишний раз показаться на экране, сказать пару мудрых фраз. Когда ещё такой случай представится? Дебаты прошли достаточно мирно. Шорин вяло пикировался с Казинцевым по поводу участия обоих в благотворительности. Гурин также пощипывал Казинцева. Шорин прошёлся по Дурындиной. А я гнул своё: всё плохо, власть никуда не годна, всех нужно срочно менять, а не то наступит конец света. Мне очень хотелось (и хочется до сих пор), чтобы государство взяло под свой контроль все базовые отрасли промышленности, энергетику, нефтегазовый комплекс, а также то, что лежит в земле. Напротив, мелкий и средний бизнес нужно целиком отдать частнику, при этом необходимо ослабить налоговый пресс, упростить процедуры регистрации и отчётности, давать частникам льготные кредиты, помогать ресурсами и подбадривать добрыми напутствиями. Тогда у нас всё наладится. Государство будет подлинным государством, а любой человек почувствует себя настоящим человеком. В который раз я говорил о природной ренте, которая самым непостижимым образом оказывается в карманах нескольких бизнесменов вроде Ходорковского и Абрамовича. — Почему государство самоустранилось контроля за распределением национальных богатств? — спрашивал я телезрителей. — И до каких пор будет продолжаться это безобразие?Я возмущался и горячился перед телекамерой. Я и сейчас волнуюсь, думая об этом! Когда народ вымирает от недоедания, от плохой медицины и от недостатка внимания со стороны государства, а государство в это время позволяет кучке прохвостов грабить свой народ – что это такое, я вас спрашиваю? Это мерзость, вот что это такое! И я… я не хочу больше об этом говорить, а то повесть моя превратится в собрание ругательств и кладезь желчи. Да и что толку – ругаться? Я, вон, несколько месяцев только и делал, что ругался и клеймил. Изменилось что-нибудь в нашей жизни?.. То-то и оно. А в целом-то, мы не знаем последствий своих поступков, даже самых незначительных. Да что там поступков – одно лишь вовремя сказанное слово может изменить ход истории! Когда я вспоминаю собственную жизнь, то поражаюсь, как те или иные реплики (сказанные или случайно услышанные) влияли на мою дальнейшую судьбу. Поэтому, напрасно я принижаю действенность своих высказываний. Всё имеет свою цену. И, конечно, не напрасно я всё это говорил. Отзовётся когда-нибудь – в моей или в нашей общей судьбе. Предчувствую. А ещё состоялся последний митинг. Всё было как обычно – настороженный народ возле подъездов, музыкальная аппаратура в центре двора, доверенные лица с газетами снуют между людей, и я в сторонке — стою, оцениваю диспозицию. Продолжается концерт в пользу кандидата в депутаты – в мою пользу. Вдруг появляется какая-то не совсем трезвая женщина, как скоро выяснилось, местный авторитет. Неформальный лидер, так сказать. На вид ей около пятидесяти лет, белокурая, фигуристая, с дерзким взглядом голубых глаз. Подойдя ко мне она без обиняков заявила, что голосовать за меня не будет. И за коммунистов тоже голосовать не будет. Так вот! Я посмотрел вопросительно на своего помощника, тот лишь улыбнулся и пожал плечами. Рядом грохотала музыка, артисты пели патриотические песни. Женщина смотрела на меня с открытой неприязнью. — А почему вы не хотите голосовать за коммунистов? — спросил я, стараясь казаться спокойным.— Да не верю я никому.— Что ж, это ваше право – не верить.Женщины ждала, что я ещё скажу, но я отвернулся от неё и стал смотреть на артистов. — А мы тут день рождения у мужа праздновали, я и убежала, — сообщила женщина уже помягче. — А муж, что же, дома остался?— Да, вон-он стоит на балконе. Видите на пятом этаже? Это мой.— Вижу, — сказал я и кивнул головой. — А что, сколько ему лет исполнилось?— Да он у меня молодой. Моложе меня.— Бывает.Концерт был в самом разгаре. Микрофон взяла одна из солисток, поднесла его к губам и что-то хорошее запела. В это время сбоку выскочил разъярённый мужик и стал громко кричать:— Идиоты, идиоты, спать людям не дают! — И добавил несколько нецензурных слов.Я посмотрел на часы – шёл восьмой час вечера, солнце ещё высоко. Мужик постоял несколько секунд и так же резко удалился. Певица всё пела, даже глазом не моргнула. И мы все сохраняли полнейшую невозмутимость. — Это водитель маршрутки, — сообщила женщина, — приехал со смены, лёг поспать. А тут вы нарисовались.Да-да, я понимаю – все они здесь одна большая семья. Недружная, но крепко спаянная. — А вы сами кем работаете? — спросил я, чтобы не молчать. Всем своим видом я показывал совершенное равнодушие к тому, что она думает о коммунистах и обо мне лично. Я сразу понял, что спорить с такими людьми, убеждать их – себе дороже. Люди эти очень импульсивны, меняют точку зрения по десять раз на дню. — Я на железной дороге работаю, — простодушно ответила она, не чувствуя подвоха. — Вот как? Но тогда вы, очевидно, будете голосовать за Казинцева? Ведь все ваши за него голосуют.— Вот ещё! — фыркнула женщина. — Будут я за этого борова голосовать. Да пошёл он к чёрту!После этих слов мне ничего не оставалось, как придвинуться к ней поближе и взглянуть на собеседницу попристальнее. — Чем же он вам насолил?— Знаю я про все его делишки. Наворовался, а теперь в депутаты лезет. Не буду за него голосовать. Хоть убейте!— А знаете, — сказал я особенным голосом, — мне ведь тоже Казинцев не нравится!— Да что вы говорите?— Правда. Я ведь из простых. Я местный.— То есть?— Ну я тут жил неподалёку. Ещё в шестьдесят восьмом году до «Спутника» ездил на четырнадцатом автобусе, тогда это была конечная остановка.— А мы здесь не очень давно.— Сколько это?— Двенадцать лет.— А до этого где жили?Женщина ответила, я задал следующий вопрос. Таким вот образом я проводил свою агитацию. Я эту полупьяную дамочку, эту местную лидершу, которая, по её словам, и к губернатору хаживала, и ему в глаза всякие разности говаривала – я её так незаметненько скрутил, так нечувствительно обработал, что она по окончании митинга (к изумлению всех моих помощников — они долго потом у меня допытывались, о чём это я с ней разговаривал и чему так мило улыбался) – она буквально отобрала у меня микрофон и с таким азартом, с такой яростью стала всех убеждать идти голосовать именно за меня, «за этого молодого, но уже седого человека», что у всех лица вытянулись. Ещё она заявила, что если бы ей дали автомат, то она лично перестреляла бы всех начальников, начиная с губернатора и кончая начальниками «ЖЭУ». В этом смысле она даже меня перещеголяла, потому что я тоже не церемонился и клеймил администрацию, но до автоматов у меня дело всё-таки не доходило, я всё больше метлу поминал (которая «поганая»). Я эту женщину потом отдельно поблагодарил за такие хорошие слова обо мне и о губернаторе. А та в ответ сказала, что ничего особенного она не говорила, образ её мыслей здесь всем известен и она ещё себя покажет. Я уехал с митинга довольный. Получить одобрение и поддержку такого человека, за полчаса перевернуть его мысли – это я вам скажу, нерядовое событие. Это покруче теледебатов будет! Недаром все эти Ликшицы, Дурындины и Казинцевы сразу отказались от митингов в подобных местах. Я уже говорил об этом, но снова повторю: народ дошёл до точки, и любая фальшь, любая лоснящаяся физиономия, любой «джип» с никелированными дугами способен спровоцировать людей на самые решительные действия. Смотрят ведь на всё: как одет, на чём приехал, кто в помощниках, как называется твоя партия и кто ты есть по жизни. Писателей ещё покуда терпят. Коммунистов также слушают, и порой очень внимательно. Ну а что касается начальников и толстосумов – этим в народ лучше не ходить. И в общественную баню им тоже лучше не соваться, потому что их там шайками закидают. В первых числах октября избиратели уже выглядели усталыми: наелись предвыборных речей, насмотрелись цветистой рекламы. Никто никого не хотел слушать, на митинги собирались неохотно. В одном месте собралось пятнадцать человек (на крупной нефтебазе), в другом – около десятка собралось, в третьем и того меньше. А места-то какие – господи ты боже мой – какие места! Страшные, дикие, брошенные на произвол судьбы. Вот улица — недлинная и неширокая, по обеим её сторонам стоят обветшалые двухэтажные бараки. Магазина нет, бани нет, горячей воды отродясь не бывало, а холодную воду жители носят с колонки. Автобусы сюда не ходят, и электричество тут не каждый день. Это совершенно тупиковая ветвь, которая заканчивается болотом, и болотом же окружена со всех сторон. В школу местные детишки бегают за два километра, минуя сразу несколько оживлённых перекрёстков, мимо другой – ведомственной железнодорожной школы – куда их почему-то не берут. Понятно, что эти люди не хотят никого слушать. Место это называется «Затон» — многие в Иркутске про него слышали, но немногие видели. Губернатор сюда точно не заезжал. И депутатами тут не пахнет. Вот мы стоим с доверенными лицами возле машины и озираемся. Идёт мимо мужичок в кирзовых сапогах, роняет снисходительно: «Вы бы водяры привезли, народ бы мигом собрался». А вот другой идёт, молодой черноволосый мужчина, идёт и качается, потому что сильно пьян. Но лицо не злое, а совсем наоборот — с признаками доброты и какой-то невысказанной боли. Под полою куртки он что-то прячет. Я присматриваюсь – щенок! Чёрный, беспомощный, лупоглазый. Мужчина его бережно держит, вдруг роняет, подхватывает с земли рукой, прячет под полу и дальше неуверенно шагает. Единственный из местных жителей, стоящий рядом с нами, поясняет: — Жена у него погибла десять лет назад. С тех пор всё один. Пьёт по-чёрному. Никак не может забыть. Я сжимаю пальцы в кулак, так что ногти врезаются в ладонь. Что это такое? Зачем я здесь? Что я могу сказать этим людям, терпеливо переносящим своё горе, ни на что не жалующимся и ничего от жизни не ждущим? Я тут вовсе неуместен со своими рацеями. Тут нужно что-то другое, а что – я никак не пойму. И до сих пор не понял. Это было вечером в пятницу восьмого октября две тысячи четвёртого года. Погода вдруг испортилась, небо заволокло тучами, посыпался мелкий снег. Холодно, неприглядно, жутко. Кругом почерневшие бараки — перекошенные, неуютные, со сломанными крыльцами,— а вокруг тянутся ржавые болота, и всё это посреди города, в трёх километрах от блистающего чистотой вокзала, в двух километрах от Главпочтампта, неподалёку от Ангары и от того места, где когда-то был основан наш славный город, наш Иркутск, который «середина земли». «Дьячий остров», «Остров любви», «Остров юности» — какие красивые волнующие названия. И рядом с этими названиями такие вот тупики. Поневоле воскликнешь: Иркутск – город контрастов!Таких вот улиц и домов, брошенных, никому не нужных, забытых богом и людьми, я бы мог назвать сотни. И везде будет одно и то же: непролазная грязь, повальное пьянство, полуразрушенные дома, отчаявшиеся люди, дети с недетскими лицами, глухая тоска и печать вырождения на всём. Один и тот же набор эпитетов можно использовать почти везде. Что на улице Аргунова, то и в Жилкино в любом из нескольких десятков его проулков; что в околотке под названием «Берёзовая роща», то же самое и в «Затоне» в самом центре города. Что среди тысяч деревянных домов Ново-ленино, то же самое среди тысяч деревянных домов родного мне Глазково. И так далее, и тому подобное, всё в ту же степь, та же дичь без конца и края. Чего тогда удивляться, что на избирательные участки приходит семь-восемь процентов избирателей? Удивительно другое: как эти люди вообще выживают в таких условиях? Чем-то питаются, растят детей, поздравляют друг друга в праздники и дни рождений, отправляют сыновей в армию (если те не успели сесть на иглу или уйти на зону), дочери их поступают в ПТУ (тем, что посчастливилось избежать обочины автострады, расположенной неподалёку); стариков покорно несут на кладбище, справляют поминки и поминают их добрыми словами – всё честь по чести, и всем кажется, что это и есть настоящая жизнь – проклятая, гнусная – и в то же время единственно возможная, и они тут не по какой-нибудь ошибке, а потому что так надо для чего-то. А для чего – об этом им знать не положено. Никто и не думает роптать или даже задаваться таким вопросом. Я потому так уверенно обо всём этом говорю, что сам долгое время находился среди таких же точно людей, и если и не живу сейчас подобной жизнью, то лишь потому, что мне где-то и в чём-то повезло. Детство моё прошло в рабочей слободке, я вырос в старом деревянном доме, который мы с родителями снимали до восьмидесятого года, топили печь углём, носили воду из колонки, утепляли на зиму окна. Моя собственная семья была, что называется, неблагополучной – остро неблагополучной. Я всё видел в детстве – и пьяные драки, и многодневные запои, и скитания по чужим углам, и острое чувство неприкаянности, враждебности и поразительного равнодушия окружающего мира. И точно так же я думал тогда, что так оно и должно быть – что это есть закон жизни, так все живут и все мы наказаны, потому что доля у нас такая. Это вот чувство наказанности, безотчётный гнёт вины, точное знание, что страдать ты должен (потому хотя бы, что все вокруг тоже страдают) – всё это многое объясняет в нашей жизни. Главным образом это объясняет то поразительное долготерпение, которое мы все вместе демонстрируем не перестающему удивляться миру. Я сам уже стал забывать это чувство, но вот неожиданно вспомнил – побывав на улицах своего детства, увидев несчастных людей. По наивности своей я думал, что всё это в прошлом. И если у меня теперь хорошая квартира и отличная семья – то и у всех остальных должно быть тоже самое. Но ничего подобного. Я вдруг узнал, что положение не только не улучшилось, но оно ухудшилось — и ухудшилось непоправимо! Целые поколения сойдут в могилу, так и не поняв, что жизнь могла быть другой, не такой тяжёлой и страшной. И я в который раз спрашиваю себя: кто же во всём этом виноват? С чего всё началось? Где та развилка, после которой началась чересполосица? Быть может, тысячу лет назад начался этот ад, когда русские пригласили варягов из северных стран править собой? Или тогда, когда по требованию новых своих правителей сбросили с пьедесталов своих богов и приняли малопонятную религию чужестранцев? Или это монголо-татары во всём виноваты, пронзившие своей стрелою нашу страдальческую грудь? А потом, после – сколько их было — этих развилок, судьбоносных решений и «окончательных побед»? Деспотизм Ивана Грозного и предтеча всех революционеров Пётр Первый, Елизавета и Екатерина – эти прусачки на русском престоле (при которых, надо отдать им должное, российская империя расширилась необычайно, были взяты под контроль и Прибалтика, и Польша, и Балканы, и Крым, и множество других территорий, а вся Европа была напугана необычайно!), и весь этот жуткий, фантасмагоричный девятнадцатый век, начавшийся Наполеоном и Декабристами, а закончившийся всеобщим смятением и брожением умов, век, породивший народовольцев и «эсдэков», Плеханова и Ленина, террористов-смертников и анафему Гришку Распутина. А двадцатый век – проклятое столетие – что это было такое? Никто до сих пор не знает. Сначала кровавая революция и братоубийственная война с миллионами жертв. Потом неслыханный, не имеющий даже приблизительных аналогов геноцид собственного народа с десятками миллионов жертв, с разбитыми семьями, с целыми народностями, сорванными с веками насиженных мест и брошенными в тайгу и в голую степь – погибать. А после – испепеляющая война, потом – голод, разруха, неслыханная самоотверженность простых людей и удивительный прорыв – в космос, к вершинам духа и культуры, — прорыв, суливший нам всем очень многое. Но всё не впрок, опять какие-то реформы, резня по живому, чудовищный обман, снова войны, смерть, слёзы, отчаяние и горе матерей. Бессилие, неверие, цинизм – как результат всех усилий и расплата за ошибки.Великая и страшная история – для чего ты нам? Чтобы в начале двадцать первого века появились миллионы беспризорных, брошенных живыми родителями детей? Чтобы десятки тысяч юношей и девушек, полных сил и огня, кончали свои дни в борделях и наркопритонах, гибли от ножа, от голода, от всеобщего равнодушия, а родители их в это же время травились суррогатами, и чтобы все кто мог, бежали из России вон? А мы всё живём, всё ходим на работу, надеемся на что-то и, в общем-то, не ропщем. Лермонтов в 1839 году написал удивительные строки: «Взгляни: перед тобой играючи идётТолпа дорогою привычной;На лицах праздничных чуть виден след забот,Слезы не встретишь неприличной.А между тем из них едва ли есть один,Тяжёлой пыткой не измятый,До преждевременнных добравшийся морщинБез преступленья иль утраты!..»Вот вам и объяснение: «играючи идут дорогою привычной», «слезы не встретишь неприличной»! Величайшее терпение – следствие жесточайшей тысячелетней истории – вот основополагающая черта русского народа. Не было бы у нас этого терпения – нас бы самих не было. Раздавили бы татары, разодрали на части французы, шведы и германцы, турки, поляки и литовцы. Распались бы на части, не выдержав бремени, которое сами на себя взвалили. И сколько же ещё нам всем нести это бремя? Кто бы мне сказал...В пятницу вечером, восьмого числа я возвратился домой разбитый, опустошённый. Работу я свою сделал. Честно исполнил всё, и даже больше, чем всё. Но не было и намёка на чувство удовлетворения. Какое к чёрту удовлетворение! Одна лишь отрада: не придётся больше ходить по таким местам, вызывать людей на откровенность, встречать холодные взгляды и стыдиться неизвестно чего. Хотя я имел право испытывать известную гордость. Всё-таки, я выдержал две избирательных компании, при этом выглядел вполне сносно, ничем себя не запятнал, никого не унизил, поддержал высокое звание писателя и при этом не сошёл с ума, не сорвался, не получил инфаркт. Даже не прекратил занятий айкидо – всего две тренировки пропустил за семь недель. Один раз это случилось в день приезда Харитонова, а второй – когда я выступал на митинге в одном из Ново-ленинских дворов. Зато на остальные двадцать тренировок я даже не опаздывал. Бывало, прямо из телестудии приезжал в спортзал, автоматически переодевался, ничего не соображая проходил в «додзё», кланялся и садился в общий строй. А там – кувырки, броски, выкручивание рук – всё на автомате, почти бессознательно. Лишь к концу двухчасовой тренировки, когда с тебя семь потом сойдёт, начинаешь что-нибудь соображать, и видишь наконец вокруг знакомые лица, отходишь душой и вспоминаешь, что не все ещё сошли с ума в этом мире, существует нормальная размеренная жизнь с прочными устойчивыми связями, без рванья жил, без смертоубийства, без жестокости. Это кажется неправдоподобным, но только на тренировках я приходил в себя и обретал веру в доброту и справедливость. Именно в момент заламывания рук, когда едва ли не трещат кости и рвутся жилы, понимаешь силу любви и пользу соразмерности. Айкидо если и не спасло меня, то ощутимо поддержало в трудную минуту. И я не могу сейчас об этом не сказать, не будучи субъективным. Ещё добавлю к слову, что для меня был полностью исключён алкоголь. Не было у меня также дачи с баней, где бы я мог расслабиться и сбросить нервное напряжение. Только спорт, интенсивные тренировки спасали меня эти семь недель. Невозможно ведь убедить себя не волноваться и не переживать. Нельзя внушить себе бодрость и оптимизм. А психологические нагрузки, которые камнем ложатся на душу – что с ними делать? Ведь после дня голосования жизнь не остановится – и всем нам нужно как-то дальше жить! Воспитывать детей, ходить на работу, писать повести и надеяться на лучшее. Субботу девятого октября я провёл дома, никуда не ездил, никому не звонил. Официальная агитация была в этот день запрещена – и это давало мне законное право ничего не делать. На следующий день я мог бы проехаться по избирательным участкам, проконтролировать лично – что и как. Но к чему это? На каждом участке сидят десятки наблюдателей – от всех партий и блоков. Глядят во все глаза, старательно пишут в блокноты, молчат, сурово поджав губы. Совершиться махинации не дадут. Ну не верил я в подтасовки при таком раскладе. Другие кандидаты, правда, ездили по участкам, вдохновляли народ личным примером, демонстрировали бодрость духа и веру в окончательный успех. Больше всех суетился Казинцев, ну и остальные тоже не теряли времени. А я в этот день сходил на свой избирательный участок и проголосовал за какую-то пенсионерку, и за коммунистов тоже проголосовал. А потом вернулся домой, переоделся в спортивную форму и со спокойной совестью побежал кросс. Пора боевых действий заканчивалась, жизнь входила в свою обычную колею. После кросса я с аппетитом пообедал и улёгся на диван читать книги – Тургенев, Шаламов, Лондон, Дюма, Лем – мало что ли хороших книг в моей библиотеке? Вечером смотрел фильмы по телевизору, сражался в шахматы с компьютером, играл в прятки со своими детьми. Ходом голосования даже не интересовался. И ночь проспал очень спокойно – на этот раз без вещих сновидений. Проснулся утром в десятом часу, повёл вокруг себя осоловелыми глазами и понял, что выборы я проиграл. Почему это так? Да очень просто: если бы я выигрывал, мне бы ещё в три часа ночи позвонили, давно бы я уже обо всём знал. А так – какой дурак будет тебе сообщать неприятную весть? Никому этого не надо. Итак, в понедельник одиннадцатого октября я проснулся самым естественным образом. Настенные часы мирно тикали, солнце светило в окно, шум доносился с улицы, телефон стоял на столе. Телефон стоял на столе... А я лежал на кровати и смотрел на этот телефон, слушал тиканье часов и шум улицы, безотчётно радовался утреннему солнцу и всё-всё понимал. Политическая моя эпопея закончилась так и не начавшись. Можно было вставать, бежать свой кросс, умываться, завтракать и ехать на работу. Я снова становился обычным человеком, которому не нужно было мчаться сломя голову на митинги, не следовало в очередной раз напитываться яростью, глядя в объектив телекамеры. Больше не будет огромных портретов на оживлённых перекрёстках, не будет газет с пламенными речами, доверенных лиц не будет, и финансовый уполномоченный также уйдёт в прошлое. В одиннадцать часов я приехал на работу, в непривычно тихий Дом литераторов. Никто не поздравляет, но никто и не выражает сочувствия. Ну было и было, и пёс с ним. — Никто мне не звонил? — спросил вахтёршу.— Нет, не звонили.Я посидел с полчасика в своём кабинете, подумал-подумал, да и набрал номер телефона своего избирательного штаба. — Ну что там?Отвечают: Казинцев победил. — Вот как? А эта самая – Дурындина? Что с ней? — Это для меня теперь важнее всего!Очень спокойно говорят: вторая или третья. И снова молчание. Я думаю: что за ерунда? Клещами, что ли, должен я информацию из своих соратников вытягивать?— А как Ликшиц?— О-о-о! Ликшиц пятый! — Рапортуют словно о победе. — Шорин?— Второе место.— Гурин?— Шестой…Таким вот образом я и узнал, что занял почётное четвёртое место. Я применил давно известный метод исключения. Судите сами: если я не первый, не второй и не третий, и если я не пятый и не шестой, а всего кандидатов семеро, то какое место я занял? Правильно – четвёртое. Ошибиться невозможно (ведь не мог же я проиграть ещё и Лукьяненко!). По общему признанию, выборы по нашему округу были самыми скандальными, самыми непредсказуемыми. Наш победитель набрал наименьший процент среди всех победителей в одномандатных округах. И нигде так плохо не выступили кандидаты, поддержанные властью. Я доволен уже тем, что хотя бы принял участие в этой избирательной кампании, соревновался именно в этом округе, с этими соперниками. Они теперь мне как родные. (За кого они меня почитают – не знаю). Я проявил удивительную стабильность: два раза подряд занял четвёртое место среди семи кандидатов. Про таких говорят: крепкий середнячок. И если бы речь шла о футболе – я бы и не подумал расстраиваться. Но в политике не бывает не бывает ни вторых, ни третьих мест. Здесь победитель получает всё, остальные же разбредаются несолоно хлебавши в поисках лучшей доли. И всё равно: набрал ты два процента или двадцать два – на пьедестал почёта тебя всё равно не позовут – там и одному тесно. Но вот что меня удивляло и удивляет до сих пор. На выборах в Городскую Думу, когда я не имел ни избирательного штаба, ни мощной рекламы, ни активной поддержки компартии, действуя практически в одиночку я набрал двенадцать процентов голосов. А три месяца спустя, когда всё было поставлено на самую серьёзную основу, когда и транспорт у меня был, и команда профессионалов, и много хороших людей мне помогало – результат оказался гораздо скромнее. Как это всё растолковать? И ведь я был уже умнее, опытнее, хладнокровнее. Я бился с большей яростью! Один сентябрьский митинг мог перевесить неделю моей июньской агитации! Десять минут телеэфира должны были доставить мне больше сторонников, чем все мои похождения по квартирам в начале лета. Но вот поди ж ты – не перевесило и не обеспечило. Поэтому я и говорю: рано мне большой политикой заниматься, а может, и вовсе не с руки. Я занимался до этого наукой – тоже тяжёлая штука – но научные законы я худо-бедно постиг. Потом я увлёкся литературой – и тоже нащупал некие законы и правила, пускай эти правила носят самый общий характер. Я спортом долго занимался и занимаюсь до сих пор – и тут я многое узнал и со многим поневоле согласился. А ещё я понял, как нужно жить в семье и вести себя на улице, каким образом разговаривать с пьяными и каким манером лучше всего общаться с уличной шпаной, карманниками, с «братанами». Но вот что касается большой политики, что касается психологии больших масс и так называемого народного волеизъявления – тут я остаюсь полным профаном и абсолютным дилетантом, в чём и сознаюсь. Я не понимаю, почему в Городской Думе тридцать пять депутатских мест разделили две партии: партия власти и партия денег. Я не знаю, чем объясняется такая высокая степень доверия «Единой России» — этой и не партии даже, а сборища чиновников. Я также не понимаю, каким неслыханным манером набирает 70% голосов наш уважаемый президент. Я конечно рад поражению всех этих чубайсов, немцовых и хакамад, но и не могу сказать, что нами сегодня управляют достойные люди. Впрочем: не суди, и не судим будешь. Никого не пугай, тогда и сам не будешь бояться. Не злорадствуй – тогда и над тобой не будут насмехаться. Я бы не хотел, чтобы эту мою повесть расценили как попытку свести личные счёты, как-то оправдаться или заработать денег на выигрышной теме. Я желал всего лишь рассказать о том, что видел, чем занимался, о чём говорил во время двух избирательных компаний. Перечисление фактов, освещение событий – вот и всё! Я начал писать эту повесть двенадцатого октября, а заканчиваю сегодня – пятнадцатого декабря две тысячи четвёртого года. Даже за эти два месяца я заметил, как изменились мои взгляды. Я вышел из этой политической мясорубки издёрганным, наполовину психопатом и лишь теперь понемногу успокаиваюсь, так, что от меня перестали шарахаться люди, и сам я перестал кидаться на людей, пытаясь доказать им как они неправы. Я кое-как сумел взять себя в руки и погасить внутри себя испепеляющий огонь. Мне помогла в этом и ежедневная работа над повестью. Я писал её ночами, после длинного рабочего дня, после тренировки, заканчивавшейся в десять вечера: ближе к полуночи садился за компьютер и набирал две страницы текста. Шестьдесят пять дней без единого выходного, преодолевая лень, усталость, плохое настроение и отсутствие мыслей в голове я всё писал и писал. Я куда-то торопился, хотя никто меня не подгонял. Но было и остаётся в душе смутное беспокойство, полуосознанная уверенность в том, что повесть нужно обязательно успеть написать как можно быстрее, иначе что-нибудь случится плохое (или наоборот – не случится что-нибудь хорошее, так тоже бывает). А впрочем, возможно, я гнал себя для того, чтобы поскорее закончить работу и получить наконец долгожданный отдых. И вот мой сказ всем, кто будет читать эту повесть: участвуйте во всяких выборах! Это интересно и совсем не страшно. Набегаетесь, конечно, до упаду, настрадаетесь по самые уши. Но скучать точно не придётся. И будет на старости лет о чём вспомнить! Вы научитесь выступать перед какой угодно аудиторией в самых невероятных условиях. Познаете гипнотическую силу телекамеры. Ощутите трепет сердца и невероятный полёт души. И быть может, достигнете того, чего не смог достигнуть я – одержите на этих выборах победу. А я на этом умываю руки, ставлю на своей политической карьере большой и жирный крест. Писателю нечего делать в политике – пусть лучше кропает свои романы. Ей богу – это гораздо лучше! Перечитывая недавно биографию Джека Лондона, я наткнулся на удивившую и восхитившую меня подробность (про которую я, в принципе, знал, но как-то подзабыл), а именно: в 1901 и 1905 годах знаменитый писатель дважды баллотировался в мэры города Окленда. Первый раз набрал что-то около двухсот пятидесяти голосов, а второй – чуть больше восьмисот. Так то – Джек Лондон, выдающийся писатель, пламенный трибун, первый председатель студенческого социалистического общества и родоначальник пролетарской литературы в США. При его-то известности и феноменальных личных качествах – и такой скромный результат. Как это объяснить? Да всё так же: не лезь не в своё дело, не садись не в свои сани. Назвался писателем – пиши. Оставь политику – политикам, сельское хозяйство – фермерам, суждение о литературе – критикам, анализ поведения людей – психиатрам. Вот и всё. Вот и всё. Вот и всё! Одна хорошая книга может сделать больше, чем сто тысяч революционеров. Примеры есть: «Записки охотника» Тургенева, «Как закалялась сталь» Островского, тот же Лондоновский «Мартин Иден». Пусть каждый занимается своим делом. И тогда, быть может, всё наладится само собой. Да будет так!2005 г.